Основа текста - мемуары, стихи и проза.
«О поэзии нельзя болтать. Ее надо читать. Чувствовать на языке. Жить ею».
Герман Гессе, лауреат Нобелевской премии.
Цветаевская фанатична Муза,
Ахматовой высокопарен слог,
Кузмин манерен, Пастернаку вкуса
Недостает: болтливость вот порок,
Есть вычурность в строке у Мандельштама,
И Заболоцкий в сердце скуповат...
Какое счастье даже панорама
Их недостатков, выстроенных в ряд!
Александр Кушнер
Серебряный век — сияющий термин. Но это не время, это — сила и энергия вырывающегося наружу голоса стиха, накопленная и предопределённая русской классической школой и взбудораженная событиями жизни. Эта стихия с конца девятнадцатого по начало двадцатого через адское пламя смут, революций и войн породило немало незабываемых писателей. И горячими и ледяными ключами била из них стихами, поэмами и короткими строками цепляющая души серебряная и золотая поэзия. Именно золотая! Обновлённая поэзия. Поэзия новаторов.
Сторонники Святополка-Мирского считают тот короткий поэтический век, впоследствии скромненько окрашенный в серебро, вторым золотым.
Литераторы почуяли свободу и перспективы. Поэзия модернизма стала быстро развиваться. Появились символисты, футуристы, акмеисты. Стали как грибы расти разные группы и индивидуалы. Всем надо было выделиться и чем угодно привлечь публику: для символистов было характерно неприятие материализма и реалистического метода, уход от общественного; футуристы отвергали прошлое, традиционную поэзию и превозносили новизну времени и индустриальное будущее и стремились обозначиться эпатирующими внешностью и поведением; акмеисты тоже уходили от общества и политики в чистое искусство, к «высшим явлениям космоса»; имажинисты хотели выделиться образами, метафорами; конструктивисты провозглашали близость к поэзии «производственной» тематики, широко применяли «прозаизмы».
С властного языка догматиков и партийцев, имеющих свои планы на литераторов, за всем многообразием поистине революционного искусства закрепилось унылое слово «декадентство».
Но, например, Блок, образ которого из личной антипатии и в угоду пришедшим к власти большевикам очернял как декадента Алексей Толстой, рано ушёл от декадентства, а потом отдалился и от символизма. Отрёкся от футуризма Маяковский, Есенин ушел в свободное творчество от имажинистов.
Их стихи вырывались из границ заявленных когда-то платформ, которые, выражаясь современным языком, были нужны им как элементы маркетинга, для доведения стихов до читателей: где сам товар — стихи; место — там, где они продвигаются; упаковка — разные хитроумные и шокирующие способы, методы, вычурности; цена — поиски, эксперименты, муки творчества. И это движение, этот подъём поэзии были не сами по себе, а неотрывны от экономики, культуры и потребностей общества.
Жизнь вскипала. «На Невском шум, экипажи, свет дуговых фонарей, «фары» Вуазенов, «берегись» лихачей, "соболя на плечах и лицо под вуалью", военные формы, сияющие витрины. Блестящая европейская улица» (Георгий Иванов).
Это было время расцвета искусств. Со Станиславским, Мейерхольдом, Чеховым, Горьким обновился театр. Возник уникальный в мире русский авангард. Росло число и презентативность выставок.
Художественная жизнь соответствовала научному и хозяйственному подъёму. Годы с 1890 по 1914 гг. были временем «экономического чуда». По темпам роста экономики Россия вышла на 1-ое место в мире. Национальный доход ежегодно рос на 3,3 %. Население — увеличивалось на 2 млн. в год. Грамотность населения тоже – с 21% в 1897 г. до 56% в 1916 г. (надо учесть, что подавляюще многочисленны были крестьяне!)
Железнодорожный бум вывел Россию по протяжённости путей на первое месте в Европе. За 1894-1911 гг. текстильная промышленность увеличила производство в два раза. И есть авторитетное мнение, что скачок экономики начался с «ситца».
С 1894 по 1917 резко вырос ассортимент, качество и внешний вид товаров. Появились привлекательные упаковки.
Увеличивались число изданий и тиражей газет, журналов и книг. В 1913 г. только на русском языке было выпущено 106 765 138 экземпляров книг, 874 газеты, 1263 журнала.
В конце 19 века открылось первое рекламное агентство. В газетах, книгах, открытках, плакатах использовались тексты и рисунки известных художников и поэтов. И как следствие — росла конкуренция.
И как не могли не откликнуться на приливы жизни страны литература и чуткие к новому и горячему — поэты!
Итак, сначала о времени, людях и поэзии.
Кроме поэтического направления - символизма (см. часть первую) с двумя противоборствующими школами в Москве и Петербурге, возникли новые течения, главные из них: футуризм с Маяковским — и акмеизм с Гумилёвым. Футуристы были главными радикалами и одобрителями октябрьского переворота. Безобразничай (правда, до поры, до времени) словами, поступками, внешностью! Рай для бесталанных. В 1913 году опубликовали (Маяковский, Бурлюк и Крученых) литературный манифест «Пощечина общественному вкусу». После Октября с Мариенгофом, Шершеневичем и Есениным родился имажинизм. И вообще «после революции торжествовал весь авангард» (И.Одоевцева).
Октябрьский переворот стал кульминационным пунктом второго золотого века поэзии, коротким всплеском надежд и восторгов с последующими раскаяниями, потерями и смертями.
Воодушевлённый Блок, сначала вдохновенно воспринявший вторую революцию, написал поэму «Двенадцать», потом из-за неё болел душевно и физически.
Революционный Маяковский ликовал.
«Мандельштам оказался "на той стороне" — у большевиков. Точнее — около большевиков» (Г.Иванов).
Вступил в партию большевиков властолюбец, лидер московских символистов Брюсов.
Но за большевиками пошли немногие.
Основная масса интеллигенции и поэтический бомонд, с восторгом встретившие февраль, большевистский режим не приняли.
Остриё штыков, тупизну прикладов и злобу толпы ощутили все. У Блока в восемнадцатом сожгли вместе с библиотекой, так ему дорогой, родное Шахматово. Самого посадили в ЧК и выпустили по ходатайству наркома просвещения Луначарского. В двадцатом расстреляли Кронштадт. В двадцать первом Гумилёва. В двадцать втором выслали философов.
А как можно было заниматься стихами и романтической литературой, писать о любви и природе, когда «в городах Советской России и Украины почти на глазах у всех ползают тени нищих калек, измождённых, измученных, вырванных из колеи рабочей жизни". И это запись коммунистического чиновника и поэта Р. Ивнева.
В дневниковых записях Мережковского от 17 марта 1918 такое обсуждаемое просвещённой тогдашней интеллигенцией «известие о звероподобном разгроме Михайловского и Тригорского (исторических имений Пушкина). Но ведь уничтожили и усадьбу Тургенева. Осквернили могилу Толстого. А в Киеве убили 1.200 офицеров, у трупов отрубали ноги унося сапоги...»
И как можно было вообще существовать в стране с ужасающей кровавой моделью жизни...
И даже без ужасов гражданской войны — слова одной героини из прозы Михаила Зощенко: «Новый мир - это грубый, мужицкий мир. В нем нет той декоративности, к какой мы привыкли. Нет той красивости, какая радует наш взор, слух, воображение...».
Эмигрировали Бунин, Цветаева, Ходасевич, Бальмонт, Северянин, Саша Чёрный, Георгий Иванов, Вячеслав Иванов, Адамович, Мережковский, Гиппиус, Одоевцева, Набоков, Оцуп, Волошин (он остался в Крыму, где умер в 1932), Андрей Белый (правда, потом вернулся, а зря; не дожил до 54 лет).
Как на местах вырубленных лесов всегда пустоши да мелочь, так и на места Блоков и Буниных стали карабкаться рабоче-крестьянские стихоплёты, как Ляпис-Трубецкой, сочинитель стишков про Гаврилу, считавшие, что и они могут запросто стать не хуже Пушкина. А он предупреждал - не тот поэт, кто рифмы плесть умеет...
Язвительный Бунин в девятнадцатом году вообще окрестил выскакивающих, как блохи на дух революции, поэтишек вреднейшим на земле племенем, «в котором на одного истинного святого всегда приходится десять тысяч пустосвятов, выродков и шарлатанов», «мнящих себя страшными знатоками слова, делающих «тошнотворным русский язык».
Вот как Есенин поиздевался над такими в «Чёрном человеке»:
Ах, люблю я поэтов!
Забавный народ.
В них всегда нахожу я
Историю, сердцу знакомую,
Как прыщавой курсистке
Длинноволосый урод
Говорит о мирах,
Половой истекая истомою.
Мнимое народовластие и свобода кружили головы не только юнцам и графоманам. «Вдруг родилась воля к свободе от быта — выйти на глубину чистого слова. Долой быт племен, наречий, широт и долгот», - трубил футурист Хлебников. И сочинил изящное, по его мнению, стихотворение из «4-х слов «гоум, моум, суум, туум».
Что там знаменитое «дыр бул щыл убешщур» футуриста Крученых! Опускался до ошеломляющего своей популярностью моностиха мэтр Брюсов: «О закрой свои бледные ноги» — и всё! - конец стихотворения! И публика была в восторге.
Мог поддакнуть и Сологуб,
Лила, лила, лила, качала
Два тельно-алые стекла.
Белей лилей, алее лала
Была бела ты и ала…
Хотя, для него это было не характерно. По мнению поэта Георгия Иванова, его стихи были одними из самых «правдивых» в русской поэзии — «и художественно, и человечески».
Октябрь из политических соображений широко открыл дверь в поэзию евреям, рождавшимся по выражению язвительного Куприна «с миссией быть русским писателем». И они быстро продвинулись вверх. Хоть и временно. Значительными поэтами, а кто и аппаратчиком, стали Мандельштам, Пастернак, Багрицкий, Сельвинский, Маршак, Безымянский, Вера Инбер, Светлов, Кирсанов, Мариенгоф, Уткин, Агния Барто, Антокольский, Эренбург, Альтаузен.
Обозначились среди других национальностей: Демьян Бедный, Мариэтта Шагинян, Ольга Бергольц, Борис Корнилов, позже Владимир Луговской, Павел Васильев, Николай Заболоцкий.
Даровитых было много. Так, Багрицкий, не отрывая карандаша от бумаги, мог мгновенно написать сонет на заданную тему. Были и прославившиеся одним стихотворением или несколькими строчками, например, поэт Тимофеев, которого как автора слов «Бублички» вспоминала И.Одоевцева. Эту песню времён нэпа, как и «Мурку», «Девушку из Нагасаки» поют до сих пор.
А сколько осталось не раскрывшихся талантов! И эмигранты без родины гасли.
И на родине - русским, образованным, наиболее способным к поэзии, но не рабоче-крестьянского происхождения, не проявившим себя в революцию и гражданскую сторонниками большевиков, дороги в литературу не было. Да их и учиться, и управлять страной не пускали. Вместо вузов активисты могли легко попасть на высылки и в лагеря.
Энергия, выдумка, желания и литературные способности новых поэтов были вне сомнений! Но моральные и психические качества отставали. Эгоизм и самомнение в стремлении к славе зашкаливали. И дрянных качеств хватало. Так Есенин вместе со своим приятелем из ЧК Блюмкиным захаживал в застенки чрезвычайки наблюдать истязания и насилие и приглашал на такие прогулки барышень. Он, скорее, вообще не стал бы таким чувственно острым, проникновенным и всенародным без алкоголя и чрезвычайной ситуации в стране.
С ЧК косвенно, был связан и Маяковский со своей «компанией». Да и другие. «Все они были хитры, отлично знали, что потребно для привлечения к себе внимания» (Бунин). А финалы плачевны. И не просты и трагичны были качания Марины Цветаевой и болезненно самолюбивого самонадеянного Мандельштама. И Есенин с Маяковским… Как в песне В.Высоцкого: «Вдоль дороги — лес густой с Бабами-Ягами, а в конце дороги той — плаха с топорами».
Среда новой поэзии расцветала. Кроме Киева, Одессы, Риги, прежде всего, в Петербурге и Москве, двух центров поэтов-модернистов.
Там в салонах, кафе, кабачках, на литературных вечерах, в творческих домах, в домашней обстановке на вечеринках велись диспуты, устраивались лекции, выступали поэты и критики. В голодном Петербурге приходили слушать стихи даже с окраин. В Москву из Одессы перебрались Багрицкий, Инбер, Сосюра, Катаев, Олеша.
Жизнь в 18-19 годы от голода, арестов и расстрелов бедствовала, а Поэзия жила. Стихи читали даже перед революционными солдатами и матросами: Гумилёв - рисковал, вспоминая старое; Одоевцева - тоже, читая про «толчёное стекло», кто-то воспринимал это как наговор на матросов. Маяковский «от мяса бешеный» нападал на буржуев; Блок написал своё неоднозначное «Двенадцать» как оправдание переворота. Оказалось самопроклятьем. Потом до смерти переживал.
«Толпа начала играть очень большую роль. Всё – и литература особенно – выходит на улицу, связывается с нею и подпадает под ее влияние. И улица развращает, нервирует уже хотя бы по одному тому, что она страшно неумеренна в своих хвалах, если ей угождают...» (Бунин).
Ещё до Октября в газетах, журналах, альманахах публиковались стихи, выходили отдельные сборники произведений и книги. Афиши призывали посетить выступления поэтов. Гимназисты, студенты, интеллигенция, даже деловые люди, поддавшись увлечению поэзией, пытались ,будучи втянутыми в этот стиховорот, писать стихи.
Многообразие поэтических школ и направлений, возникших в конце 1910-х;—;начале 1920-х годов, сокращение издательств и бумажный кризис в первые послереволюционные годы вызвали взлёт активности в публичных выступлениях маститых и начинающих, создание салонов и литературных кафе.
Главные поэтические мероприятия в Петербурге проходили в кабачке «Бродячая собака», на «поэзо-вечерах» Северянина, открытых вечерах «Гала» Городецкого, в «башне» Вячеслава Иванова, в салон Сологуба и др.
В 1918-19 годах, чтобы не отстать от Питера, пооткрывались подобные заведения и в Москве: литературно-артистическое кафе-кабаре «Питтореск», «Стойло Пегаса», «Кафе поэтов» в Настасинском переулке (кафе футуристов), кафе СОПО (Союза Поэтов).
Немного о том, как они выглядели и что там происходило.
Кафе «Питтореск» «не отапливалось, все сидели в пальто и шубах. В задних рядах курили. В буфете подавали простоквашу в стаканах и пирожки из мороженой картошки…»
«В оформлении использовали «всевозможные причудливые фигуры из картона, фанеры и ткани: лиры, клинья, круги, воронки, спиралевидные конструкции. Иногда внутри этих тел помещались лампочки. Все это переливалось светом, все вертелось, вибрировало, казалось, что вся эта декорация находится в движении. Преобладали красные, желто-оранжевые тона, а для контраста — холодные...»
В «Стойле Пегаса», кафе имажинистов, «...та же безграничная свобода, при которой все можно и ничем не удивишь, но еще более обескураживающая» (Евгений Шварц). «Там собирались не только поэты. Туда приходили попавшие с фронта бойцы, комиссары, командармы… Там гремел Маяковский и Каменский*. Там еще выступал не эмигрировавший Бурлюк. В переулке раздавалась пальба, за стенами шла жизнь… В этом кафе родилось молодое поколение поэтов, часто не умевших грамотно писать, но умевших грамотно читать и жить. Голос стал важнее орфографии» (В.Шершеневич).
В питерской «Бродячей собаке» тоже чудили: сидели на лавках, коронным блюдом были «собачьи битки» и гимн «Собаки» начинался совсем не поэтично:
На втором дворе подвал,
В нём приют собачий.
Каждый, кто в него попал,
Просто пёс бродячий…
Дольше всех (с 1919 года по 1925 год) продержался московский клуб Всероссийского союза поэтов (СОПО)*, объединявший поэтов самых разных школ и направлений —;акмеистов, имажинистов, футуристов, центрифугистов, эклектиков, неоромантиков, парнасцев, ничевоков. (Центрифугисты - футуристическое объединение «Центрифуга», в которое входили Асеев и Пастернак, просуществовало до 1922 года. От ничевоков остались только имена Бориса Земенкова и Сусанны Мар. Неприсоединившимися были Цветаева и Волошин.)
В кафе СОПО: «Под стеклянными покрытиями столиков;—;оранжевая бумага. На эту бумагу, под стекло, поэты клали рукописи со своими стихами, а художники;—;свои рисунки: карикатуры и шаржи. Таким образом, в кафе поэтов никогда не прекращалась выставка стихов и графики» (И.В.Грузинов — поэт, критик, участник группы имажинистов).
Стремились выделиться не только дилетанты, но и знаменитости.
Интересной фигурой в поэтических кругах был «мастер свободного стиха», «принц эстетов», «уродлив и очарователен», производящий «ошарашивающие впечатления» композитор и поэт футурист Кузмин. Бунин зло заклеймил его как «педераста с полуголым черепом и гробовым лицом, раскрашенным, как труп проститутки».
Клюев в терновом венце вставал на паперти с протянутой ладонью среди нищих, по определению Мариенгофа - «с сердцем циничным и кощунственным, холодным к любви и вере».
Есенин свои посещения салонов начинал, одетый под деревенского парня в расшитой крестиками рубахе и в лаптях. Считал, что «без скандальной славы так всю жизнь и проживёшь пастернаком».
Есенин и Мариенгоф "ходили по Тверской и прилегавшим к ней переулкам в цилиндрах, Есенин даже в вечерней накидке, в лакированных туфлях. Белые шарфы подчеркивали их нелепый банальный вид. Эти два молодых человека будто не понимали, как неестественно выглядят они на плохо освещенных, замусоренных улицах, такие одинокие в своем франтовстве, смешные в своих претензиях на светскую жизнь, явно подражая каким-то литературным героям из французских романов" (А.А.Берзинь).
Поэт Эльснер в московском Политехническом, а там был тысячеместный зал, выступал в трусиках и фуфайке с золотым обручем на голове.
Поэт-футурист Чичерин, голосистый великан» с бритым черепом, популярный чтец произведений Маяковского, выходил на эстраду в коротких штанишках, с голыми ногами или в дамском кимоно с узорами и большим бантом на груди.
А вот Блоку не надо было раскрашиваться - в двадцатом году в Москве собралось его увидеть и услышать две тысячи человек, настолько он был популярен (Н.Берберова).
А вот что рассказал Бунин о выходке одного из известнейших поэтов на собрании творческой элиты с иностранными представителями, в т.ч., с послом Франции, на одном торжестве в апреле 1917 года.
Он «начал с того что без всякого приглашения подошёл к нам, вдвинул стул между нами и стал есть из наших тарелок и пить из наших бокалов».
Во время выступления тогдашнего министра иностранных дел Милюкова «кинулся к нему, к середине стола. А там вскочил на стул и так похабно заорал что-то, что Милюков оцепенел». Он попытался продолжить, но поэт «мгновенно заглушил его ещё более зычным рёвом. Но мало того: к безмерному изумлению... вдруг пришла в дикое и бессмысленное неистовство и вся зала… все ни с того ни с сего заорали и стали бить сапогами в пол, кулаками по столу, хохотать, выезжать хрюкать и - тушить электричество». Тут приглашённая «богема» показала и себя.
В Петрограде по идее Чуковского для поддержки творческой интеллигенции при содействии Горького был создан в числе трех центров Петрограда (Дома Ученых, Дома Литераторов и Дома искусств) Дом искусств, называвшийся сокращённо Диск, своего рода приют, клуб, лекторий, интеллектуальный центр для литераторов и художников которых и подкармливали. Мандельштам в 1922 году написал: «Жили мы в убогой роскоши… в Елисеевском доме… полупомешанные на пайках, одичалые и сонные. Не за что было нас кормить государству, и ничего мы не делали».
В начале 1923 года Диск закрыли. Подробно о нём и его обитателях в книге О.Форш «Сумасшедший корабль» и у В.Ходасевича.
Эти центры помогали их членам существовать — жильём, пайками и занятостью. В Доме литераторов в двадцатом году раз в день давать либо кашу, либо похлёбку. В Питере избранным поэтам ещё можно было выживать. Они даже получали сахар или мёд.
А в России - катастрофа. От голода умерли «русский Ницше» В.В.Розанов, беспризорный скиталец и чудной Хлебников. Маяковский дарил любимой две морковки…Ещё повезло Катаеву с Мандельштамом в Харькове, где во время гражданской войны они временно работали в республиканском учреждении и питались роскошно по тем временам в привилегированной вуциковской столовой, где получали: на день полфунта чёрного хлеба; кружку кипятка с морковной заваркой и пять маленьких леденцов утром; в обед «какую то затируху и горку ячной каши с четвертушкой крутого яйца, заправленный зелёным машинным маслом». И вечером - ячную кашу, хоть и сухую, и холодную, но... (Из «Алмазный мой венец, В.Катаева).
Поэт Василий Князев вспоминал эпизод начала 1919 года: «Угол проспекта 25 Октября и ул. Лассаля. У заколоченной досками и сплошь заклеенной афишами и плакатами витрины магазина вопит-корчится простоволосая, в разорванной кофте женщина. Ни на секунду не умолкая, она выкрикивает только одно заветное слово: „Хлеба… хлеба… хлеба!“ В апреле 1919 перестали выдавать хлеб по карточкам (даже по 25 г «нетрудовым»). Мешочников в город не пускали. Гиппиус в октябре 1919 года записала в дневнике: «Люди так жалки и страшны. Человек человеку — ворон. С голодными и хищными глазами. Рвут падаль на улице равно и одичавшие собаки, и воронье, и люди...» Цветаева назвала этот год «самым чумным, самым смертным из всех годов Москвы».
В 1921 году начался НЭП — и другая жизнь.
В Питере стали открываться столовые. И Гумилёв там даже обедал с борщом и двумя порциями отбивных. Не отказывался и от пирожных, мог съесть несколько штук - очень любил сладкое.
В двадцатые годы слабели, но уже не от голода, а от обилия возникающих преград поэты и, конечно, вся русская молодая советская культура. Но яркий огонь её пусть короткой вспышки всё же озарил новых творцов слова большого и тоже трудного XX века и продолжил светить в ХХI.
И хочется верить, что оптимизм пророчества Николая Гумилёва восторжествует:
И будут, как встарь, поэты
Вести сердца к высоте,
Как ангел водит кометы
К неведомой им мечте.
Примечания.
* Каменский Василий Васильевич (1884/1961) — российский поэт. В раннем периоде творчества Каменский стоит на позициях футуризма, затем увлекается эстетикой романтизма. Наиболее известными произведениями являются поэмы «Стенька Разин» (1912/1920), «Емельян Пугачев» (1931), «Иван Болотников» (1934).
* Союз поэтов начинался в Москве. Под председательством Блока. При его расширении до Петрограда, там председателем избрали Гумилёва.