Вкус алмаатинского апорта
сопровождал меня всё детство.
И лепестковый снег черешен...
и чернослива по соседству.
Тюльпанов огненная лава
текла в прилавках Алатау.
Вершин разбитая пиала
осколками пронзала небо,
в котором звёзды плыли близко -
казалось, можно снять любую,
висящую на ёлке низко,
конфетку с ниткой голубую.
А мысль стремилась на вершины,
где снег и ветер был холодный.
И понимала - без причины,
умрёт любой там неугодный.
А я любил в библиотеку
ходить, в дом из тянь-шаньских елей,
в углах там собирались тени,
не слыша новых поколений.
Тот город утонул в пучине
"экспроприированных в степи",
и важные нашли причины
в анналах это не заметить.
Безжалостно светило Солнце,
и созревали помидоры,
и немцы пленные с японцами
плотин укладывали створы.
Я жил в конюшне из самана,
сидел на ватной телогрейке,
и слушал радио упрямо:
стихи читала там еврейка.