Посвящается моей бабушке Седовой (Полищук) Марии Яковлевне, ветерану ВОВ, дошедшей до Румынии в рядах Советской армии Второго Украинского фронта.
Если Вас спросят, какой самый страшный звук вы слышали в своей жизни, что вы ответите?
Я, например, замешкаюсь, задумаюсь, не знаю, возможно, звук отчаянного крика, а может взрыва или воздушной тревоги…
А бабушка моя мне рассказала, какой из звуков для нее самый страшный на земле.
Его она не просто услышала и увидела, но прочувствовала и прожила в войне.
Бульвар Французский красотой и цветом напитанный благоухал во влажности моря.
В тени вековых тополей уютно расположились каменные скамьи в причудливых узорах.
А величественные фонтаны во дворах профессорских домов, увитые клумбами, восхищали своей красотой.
Но внезапно эту безмятежность нарушило нечто: ужасный гул и грохот, который все нарастал.
В мгновение брусчатка на бульваре словно вздыбилась, как будто недра извергают зло.
И грохот, лязг, гул, как из преисподней, животный ужас на бульвар несло.
Все сотрясалось: дома и стены, крыши, дрожали окна, колыхались дерева.
И высыпали люди из домов, все это вдруг услышав, дрожал бульвар, дрожала вся земля!
Бабушка среди прочих горожан тоже выбежала на улицу. Толпа вглядывалась в ту сторону, откуда доносился страшный гул.
Земля тряслась и, наконец, в клубах пыли стали заметны очертания машин.
В Одессу въехала колонна немецкого командования. Черные кабриолеты, начищенные до блеска, а на кожаных сиденьях восседали гитлеровские генералы в накрахмаленной военной форме.
Было ощущение, что фашистская «нечисть», как конница из ада, сотрясая небеса, ворвалась в город акации и каштанов.
Моя бабушка, не отрываясь, смотрела на этих холеных мужчин, что сидели в автомобилях.
Их высокомерный, надменный взгляд оценивающе наблюдал за испуганными одесситами.
У каждого на рукаве была повязка, алой кровью напитанная, крест свастики горел на ней.
Тот знак, что красовался на плече у немца, поверг всех в ужас, будто страшный змей.
Иголкой он пронзил тех одесситов сердце, кто видел все это тогда.
Как ехал по солнцем залитой Одессе сын Вермахта и Рейхстага вверенный слуга.
И люди в ужасе стояли, смотрели на этот кортеж,
Как генералы зиговали, надменным взглядом обдавая лишь.
Не буду говорить, что было дальше, в те оккупации года.
Одесса выдержала иго вражье, ты героина наша, навечно, навсегда!
А вот весной в 44 – ом году вновь сотряслась брусчатка на бульваре, вновь выбежали люди, наблюдали, как по Французскому бульвару, израненные, голодные, в грязной и изорванной форме, многие на костылях, с перевязанными бинтами ранениями, шли, не останавливаясь, сохраняя строй, советские солдаты, армия двигалась на Запад.
Их лица запомнила Одесса навсегда, лица русских воинов, ласкаемые апрельским солнышком, лица молодых парней, сгорбленных от усталости, измученных боями, состарившихся за годы войны.
В их глазах читалось столько боли, столько пережитого, но одновременно они светились мужеством, стойкостью, отвагой и непоколебимой волей.
Все люди бросились к ним, Одесса рыдала от радости, кричала «Ура» от счастья, что немец изгнан из города, и каждый не просто верил, а чувствовал, что враг покинул город навсегда.
А солдаты все шли и шли дальше по брусчатке. На ходу им в руки люди подавали воды, кто стопку самогонки, кто еду, выносили все и вкладывали в черные от грязи ладони то, кто, чем богат.
Одесситы действительно выносили из домов все последнее, хоть краюху хлеба, а солдаты ели и пили, не останавливаясь, на ходу и благодарили гостеприимный город.
Солдаты строем шли и руки одесситам пожимали,
Кричали им, что победим!
И верила словам Советского солдата Одесса мама,
Все верили, все, как один!