И была я с детства маленькой, скромненькой и невзрачной,
Да такой и осталась (всё паттерны) – серой и грустной мышкой.
А хотелось, в нехитрой наивности, что-то взаправду значить
Для всех тех, кому и себя не дано – в глубине – услышать.
Это задним умом поняла, пережив-потерпев здесь почти полвека…
А лет с трёх – поднимаясь на цыпочки, но – падая и разбивая коленки,
Я безумно хотела любимой быть… Хотя-бы одним человеком...
А этот один/любой говорил: «Принеси-ка мне чаю. И поскорее, Ленка…»
И я приносила… Чаю, конфет, любви – забирай, от души, не жалко.
Я все сделаю…Только вот… Можно мне тут посидеть, у тебя под дверью?..
И «Чиж» еще, кстати, пел в плеере, как молитву: «Я, подобно собаке…»
И я становилась собакой, в людей до конца, словно в Бога, веря…
Блаженная, я им казалась безмерно навязчивой, жалкой, глупой.
«За это не любят», – твердили мудрейшие коучи/гуру/книги.
Неискренность с ложью ломали мне чистую детскую сердцехрупкость,
А я нелюбовь всё старалась, в своём простодушии, перепрыгнуть.
Хотелось быть нужной… А стала удобной, как старый свитер:
И выбросить жалко, и стыдно при людях носить – распустить бы напрочь…
Но тоньше и тоньше удобности этой моей становились нервишки-нити,
И вера собачья от всех человечьих предательств слабла…
Нет, я не кусалась… Но выла… И грызла себя изнутри до крови,
Ничтожность свою возводя в добродетель и пестуя комплекс жертвы.
Старушка-судьба ухмылялась: «Совсем для меня не новость.
Пора бы привыкнуть к извечно-людскому несовершенству…»
А не привыкалось… Зато вдруг нашлись (и откуда – не знаю) силы
Услышать души своей голос, потерянный вне, в равнодушьи, в людях,
Понять, что насильно не станешь другому родным-любимым,
Покуда себя (что труднее всего по сей день) не примешь и не полюбишь…
Хотя-бы принять себя… Всё остальное – работа ума и живого сердца.
И больше не нужно на цыпочках прыгать и падать, за дно цепляясь.
Я выросла. Солнце – внутри, посмотри... И теперь я умею греться.
И бережно греть, отражаясь в таком же открытом… Но не растворяясь…