В одиннадцатом доме шум и гам.
Выходит из подъезда парень в гипсе,
за ним компания. И вот бугай
в задумчивости сильной говорит всем:
«Именно в этом же дворике как-то
мы выпивали в компании шумной.
Дело клонилось уж ближе к закату.
Думаю, дай-ка девчонок спрошу я.
Что они думают, если останусь
я на ночёвку? Без приставаний.
Память уже подводила местами.
Помню, сперва с предложением к Ване
я подошёл и от скуки избавил
лучшего друга, спросил между прочим:
«На ночь остаться с девчонками вправе
мы этой лунной и пасмурной ночью?»»
Бугай замолк, задумчиво дымя.
Мизинец одинокий был обмотан.
«Я тут недавно хоть, ведь я пермяк,
но чувствую себя в родном болоте», -
так начал он, до фильтра докурив,
и бросил мимо мусорки бычок свой.
Сквозь куртку даже бицепс был бугрист.
«Продолжу, - он сказал. - Слегка обжёгся.
Ваня ответил, подумав секунду:
«Это же классная мысль, братишка!
Нам ли с тобою такую-сякую
ночь пропустить эту? Договоришься?»
Девочек звали Катюша и Женя.
Я подхожу к ним с моим предложеньем:
«Девочки, слушайте, может, уже нам..?»
И характерным движением в шею
тычу. И что бы вы думали, парни?
Девки рассказывать начали бойко:
на Таватуйской их дом самый крайний.
Нас безбоязненно звали с собою».
И вдруг на полуслове он замолк,
провёл по волосам рукою жёсткой,
в рассеянности трогал он замок
на куртке и сказал опять: «Обжёгся.
Вечером поздним мы шли к Таватуйской,
взяли бухла: энергетик и водку.
Только и помню, что боль после хруста,
дальше пробелы сплошные и только».
Замолкнув, шла компания за ним.
Он выглядел совсем теперь героем.
Горел огнём вечерний магазин.
Их было трое, друг, их было трое.