С описаний драм давнишних за века облезли краски —
в виде строчек скучных книжных быль проигрывает сказке;
а в десятый век разбойный время было неспокойным —
в этот век стихали войны, чтоб дать место новым войнам.
В мире диком и кровавом как могли, хитрили греки, —
василевс со Святославом заключили мир навеки.
Из сражений не вылазя, по нужде, не по желанью,
от воинственного князя откупились греки данью.
И на Русь, с добычей жирной, Святослав ушёл весною,
с невеликою дружиной, но с великою казною.
Да не вывез он той платы из потерянного царства —
жертвой пал у переката печенежского коварства.
Где пороги точат воды, там ждала его засада…
так закончились походы русских ратей до Царьграда;
и обрёл свой дом в Валгалле Святослав, воитель смелый,
тот, которого не брали ни топор, ни меч, ни стрелы.
И, прознав о том, соседи все вздохнули с облегченьем,
порешив, что вести эти есть конец их злоключеньям.
А меж тем в колонне пленных, с уходящими войсками,
наш Оттор, меж спин согбенных, шёл с обвитыми руками.
Греки раненых собрали в том бою при Доростоле
и живым его застали, обойдя под вечер поле;
хоть удар ромейской стали оглушил и обездвижил,
добивать его не стали — и Оттор в сраженье выжил.
Вместе с ним в колонне были и варяги, и славяне —
греки пленных утаили, чтоб платить поменьше дани.
Вот и выпало тем пленным провести свой век в неволе,
привыкая к переменам, к незавидной новой роли.
Но Оттор в плену, на счастье, не был сослан на галеры,
и не сгинул в одночасье от какой-нибудь холеры,
и в невольничьем бараке не угас душой и телом,
и зарезан не был в драке, как того порой хотел он.
Был отправлен он в столицу, ибо выглядел не старым,
чтоб таскать в мешках пшеницу меж амбаром и базаром.
Были всё ж ещё удачи, но случилось много хуже,
и страдать пришлось иначе — тьма его объяла душу!
Он, зарывшись в одеяле, ночью видеть стал кошмары:
мертвецы над ним стояли — им казнённые болгары.
С обагрёнными плечами, все в крови из ран на шеях,
и дрожал Оттор ночами, как огня, страшась в душе их,
и винил за эти муки бога, чьё носил он имя,
и отсечь готов был руки за дела, что делал ими.
Много крови в жарких битвах было пролито Оттором,
но убийство беззащитных — это было перебором!
И теперь, как в стенах спёртых, — целый день тоска на сердце,
и от взглядов этих мёртвых никуда уже не деться!
И, со страхом ожидая приближающейся ночи,
клял себя он так, рыдая и в тоске потупив очи:
«И зачем же я погнался за сомнительною честью!
В палачи, глупец, подался, соблазнившись княжьей лестью!
Как же знать я мог, что вскоре не сойдёт мне это даром —
я ль повинен в этом горе, что пришло со мной к болгарам?
С долей венчаны ль такою, чтобы рано умереть им,
но зачем — моей рукою? Как же жить теперь мне с этим?»
Так, в отчаянье бессильном, жил он узником, застрявшим
между миром замогильным и жестоким миром нашим.
Превратился в образ слабый прежде грозного варяга —
до ничтожности от славы оказалось лишь полшага!
Как бы ни был мир ужасен и жесток порой снаружи,
но, когда внутри ты грязен, — не бывает муки хуже!
Но однажды, среди ночи, оказали гости милость —
пытку словно бы отсрочив, вся толпа их удалилась.
И, ворочаясь без цели после их отлучки странной,
он увидел на постели крест нательный оловянный.
Он узнал его — такие видел он на обречённых, —
штучки те недорогие с шей слетали рассечённых.
Крестик бережно он поднял — хоть его он озадачил,
но глупцом он не был, понял, что подарок этот значил.
Прежде слышал он про Бога, что распят был и изранен,
знал о Нём Оттор немного, — слабый бог ему был странен,
но теперь он сам, в несчастье, стал таким же, ощущая
в Чьей, на самом деле, власти этот мир спасать, прощая;
в Чьей любви к таким же, малым, нету места укоризне,
хоть и сам себя считал он меньше всех достойным жизни.
Стали, в бытности походной, в повседневной круговерти,
сердце жёстким, кровь холодной на полях войны и смерти;
закалённый поневоле, ко всему он был привычен,
и, к своей привыкший боли, стал к чужой он безразличен.
По такой простой причине он, к насилию причастный,
оказался вдруг в пучине безнадёжной и ужасной.
Но, невесть какая сила, почему-то, в этом теле
до сих пор его хранила для какой-то странной цели.
Может быть, она же между днями жизни этой серой
принесла ему надежду, что, окрепнув, станет верой.
Так бывает — вспышкой быстрой, только миг она получит,
проскользнёт небесной искрой, и… забрезжит в сердце лучик,
и растопит, разрастаясь, дух, в неволе измождённый,
что воспрянет, пробуждаясь, словно заново рождённый.
Словно выход из темницы, брешь, пробитая в заслоне, —
что ещё могло б сравниться с этим крестиком в ладони?!
Ключ к неведомым началам, к тайным истинам и смыслам —
всё, что в мире есть, вмещал он, придавая ясность мыслям,
всё сходилось, сочетаясь в этом крохотном наследстве,
и рыдал он, сотрясаясь, как не плакал даже в детстве.
А потом он спал блаженно весь остаток этой ночи —
в первый раз с начала плена сон так прочен был и сочен,
и во снах, таких невинных, не людей он видел мёртвых,
а днепровские равнины и селения во фьордах.
А назавтра он работал, уж вполне приняв решенье,
и, дела окончив, подал о крещении прошенье.
И тогда обряд священный совершён был над Оттором,
и из храма, окрещенный, вышел он уж Феодором.
В церкви греческой поместной грех убийства отпустили, —
всё простил Отец Небесный… да болгары не простили!
Всё равно к нему являлись и ночами, как и прежде,
над Оттором возвышались в окровавленной одежде.
Но для греков, кто крещёный, будь он даже хоть изменник,
равнозначно, что прощёный и почти уже не пленник.
Русских, бившихся геройски, потому-то и пленили,
что в своём имперском войске слишком дорого ценили.
А потом, крестив их, с ходу, в знак прощения и дружбы,
предлагали дать свободу за семь лет военной службы.
Не бывает худшей доли, как известно и доныне,
чем рождённому на воле быть пленённым на чужбине!
Потому исходом лучшим счёл он выкуп ратным делом —
лишь войне он был обучен, а другого не умел он.
И Оттор, крещёный пленный, только сбросить рабский гуж бы,
заключил контракт военный за свободу после службы.
Жизнь как будто бы сложилась, потекла привычным руслом,
не вернулась только живость, — был он замкнутым и грустным.
Среди моря, в трюме судна, на равнинах финикийских,
в гарнизоне Трапезунда и в песках пустынь сирийских —
всюду, где бы ни служил он, видел юношей он знатных,
в смертном рубище унылом, всех в крови и в трупных пятнах.
Непрестанно вспоминая о давнишнем преступленье,
всё молился он, стеная и моля об искупленье,
и искал в боях он смерти, чтобы разом всё решилось,
да, видать, на этом свете даже смерть его страшилась.
С ней знаком он был, но как-то сам он жизни не лишился;
время шло, и срок контракта у Оттора завершился.
Много видел он за годы, улетевшие на ветер,
но желал он лишь свободы, чтоб увидеть Русь и север.
По жене скучал и сыну, дни считая и недели
и тая свою кручину… так семь лет и пролетели.
И, с другими молодцами, в переделках стольких выжив,
отбыл он домой с купцами из Царьграда в стольный Киев.
Иллюстрация: Убийство Святослава печенегами на днепровских порогах (Миниатюра Радзивилловской летописи)
Продолжение следует.