В предвкушении понуром, что подобно тяжкой пытке,
город ждал, гадая утром: к чьей беда придет калитке?
Как же утром этим ранним беспокойство сердце гложет,
что войдёт гонец с посланьем и с порога так доложит:
«За тебя дружина рада! Удостоен сын твой чести —
избран он в предел Асгарда сесть в Трудхейме с Тором вместе!»
И когда Оттор из сенцев вдруг услышал стук в ворота,
оборвалось разом сердце от такого оборота.
То, что сделал он болгарам, знал, что требует ответа,
и готов к любым был карам, — всё стерпел бы — но не это!
И, едва приняв посланье, от него в смятенье сильном,
на запрос об Иоанне так ответил он посыльным:
«Сына я отдам вам скоро при условье непременном, —
если яхонты от Тора хлынут ливнем драгоценным!
А иначе пусть другие шлют детишек истукану,
я же, гости дорогие, своего давать не стану!»
Чуть опешив от отпора, гости, чувствуя немилость,
вопросили у Оттора: «Что в плену с тобой случилось?
Может, греческая роскошь так глаза твои затмила,
или вера их твой мозг уж без остатка иссушила?
Может, греческого Бога лучше царствие с рабами,
чем в Асгарде сень чертога со свободными родами?
Или сын твой в рабство продан, раз его не можешь следом
за своим достойным родом отпустить к отцам и дедам?»
С глаз гостей упрятав сына и держа их на пороге,
отвечал Оттор им чинно: «Ваши боги — суть не боги.
Боги разве же бывают с бревен высечены криво,
что от влажности сгнивают и сгорают от огнива?
Ничего не сотворивши, сами сделаны руками,
не едят, не пьют, не дышат, — как же их назвать богами?
Бог всего один вовеки, Тот, Который вам неведом,
чтут Его в Царьграде греки — Он всей твари во главе там.
Сотворил Он землю с небом, и украсил свод светилом,
и зверей в числе потребном, и Адама сотворил Он;
от него по всей вселенной племена возникли многи,
вот Кто Бог живой, нетленный, а не эти ваши… боги!
Так что больше не тревожьте — не отдам бревну я сына!
И других детей не трожьте, да и вовсе беспричинно
невиновных брать не смейте! Ваши боги— это черти!
Надо вам — меня убейте, — я заслуживаю смерти!»
И на том гостей с поклоном он спровадил до калитки;
впрочем, то, что в деле оном будут новые попытки,
и они вернутся кучей, он немало опасался, —
вынес щит на всякий случай и мечом опоясался.
А меж тем посланцы скоро всполошили весь детинец
вздорной вестью, что от Тора уплывает, мол, гостинец!
И дружинникам толково рассказали всё о встрече,
передав им слово в слово ими слышанные речи.
Взволновались тут же люди, собрались на круг толпою,
и в недолгом пересуде так решили меж собою:
«Как, не солоно хлебавши, князю явимся пред очи?
Что, придём вот так и скажем, что дела у нас не очень?
Что, мол, Тору не заплатим и побед уж не увидим?!
Нет уж, Хокона мы схватим, без него назад не выйдем!»
Так помыслив, снарядились добывать Оттора с сыном,
что вдвоём от них укрылись за воротами и тыном.
Поначалу лишь галдели, не ступая за порог, но —
шум служил коварной цели, — чтобы в дом пробраться в окна.
А потом, толпой, по знаку, на ворота навалились,
и, готовые на драку, их снеся, во двор вломились,
и, оскалясь на Оттора, топоча и рты раззявив
и круша всё без разбора, устремились на хозяев.
И, прогнать гостей не чая, не готовые к погрому,
сын с отцом, себя спасая, через двор помчались к дому.
Там, у входа, был подмосток, звался гульбище, иль сени, —
на столбах настил из досок, — там могло быть им спасенье!
Лезут вверх они скорее, — дом спасёт, по крайней мере,
только в дом из галереи изнутри подпёрты двери!
Упредили их злодеи! Оказавшись на верхушке,
стало ясно — быть беде, и здесь теперь они в ловушке.
Дальше некуда деваться — щит и меч в руках сжимая,
был готов Оттор сражаться, нападающих сжиная.
Но, страшась Оттора мощи, те не лезли по ступеням,
а решили: сладим проще — топоры к столбам применим!
Стали рушить галерею под мальчишкой и Оттором,
и давай стучать, зверея, топорами по опорам.
И, поняв, что нет надежды — не спастись им на помосте,
закричал Оттор: «Невежды! Что ж вы делаете, бросьте!
Вы ценой невинной крови подкупить хотите небо,
и детей на том условье брёвнам жертвуете слепо!
Это ж дерево, и только, — не едят, не пьют, не дышат!
Вы для них убили столько, а они вас и не слышат!
Тщетны ваши отступные! Проку нет от этих трюков!
Боги, истинно родные, захотят ли крови внуков?
Аль глаза не видят ваши — чем обычаи древнее,
тем они ничуть не краше, а кровавей и дряннее!
И откуда вам-то ясно, что мой сын богам угоден?
Что, убитый не напрасно, станет счастлив и свободен?
Попадёт ли он в чертоги, в их Валгаллу или в Ирий?
Коль они и вправду боги — пусть пришлют за ним валькирий!
Что, не могут? Нету силы? Если так — то чьи вы слуги?
Не секите мне стропилы, не пятнайте кровью руки!»
Но от речи той разумной удальцы не вразумились,
лишь рьяней ватагой шумной на работу навалились.
И тогда, на сына глядя, молвил он, совсем отчаясь,
ко груди прижав и гладя и навеки с ним прощаясь:
«Наша смерть, сынок, все ближе — то за грех мой воздаянье!
Нет попа здесь, так прими же ты хотя бы покаянье!
Не творил я дел бесчинных, но однажды, перед пленом,
я убил людей невинных, как они, перед поленом.
А теперь пришла расплата, — нет вины моей нелепей! —
там, в Болгарии, когда-то, твой, сынок, достал я жребий!
Ждёт меня за то Геенна, но зато — уж мне известно! —
ныне, сын, ты непременно будешь в Царствии Небесном!
Ты пойдёшь тропой другою, ты душою чист и кроток!»
Но, прильнув к отцу щекою, так ответил мудрый отрок:
«Ты не мог тогда иначе, — жизни тех людей лишила
воля случая, а значит, так Провидение решило!
Казнены тела, не души, — смерти нет на самом деле,
то, что сделал ты, послужит для благой великой цели.
Как всё это разрешится — я не ведаю покуда,
знаю только, совершится очень скоро в мире чудо.
Скоро срок придёт проснуться даже этим злым варягам —
наши смерти обернутся для Руси великим благом!»
И когда сказал он это, галерея покосилась
и, верёвками поддета, наземь с треском повалилась.
С нею сын с отцом, в обнимку, как стояли на помосте,
иноверцам на поимку пали вниз, ломая кости.
И едва Оттор поднялся между сыном и толпою
и неловко попытался заслонить его собою,
как, оружием сверкая, зло кривясь и скаля зубы
и проклятья извергая, налетели душегубы.
Распалясь расправой скорой и крамольными речами,
навалились дружной сворой и давай колоть мечами.
То, что в этот миг случилось, вовсе не было ужасным —
просто всё вдруг изменилось, всё внезапно стало ясным.
Словно вмиг дождём омытый, мир очистился от мути
и предстал, как есть, открытый, и в своей явился сути.
Смерть была в самих убийцах, — все — пустые, неживые,
он читал её в их лицах, — полоумные, кривые,
словно трупы откопали — до того мрачны и хмуры;
а меж ними проступали столь знакомые фигуры.
И увидел он их, — здравых, лучезарных, безмятежных,
уж не в рубищах кровавых, а в одеждах белоснежных.
И стояли над Оттором, не запятнанные кровью,
и смотрели ясным взором, но теперь уже — с любовью.
В свете видел он лучистом всех, казнённых им безвинно,
и в сиянье золотистом среди них он видел сына.
И сквозь слёзы улыбался страстотерпцам отомщённым,
и уже не сомневался, что идет на Суд прощёным.
И, от прочих отделившись, сын его, в лучах сверкая,
к Феодору обратившись, молвил, уст не размыкая:
«Ты испил, отец, всю муку, а теперь — простись с тревогой,
поднимись и дай мне руку — нам идти одной дорогой!»
И едва он взял запястье, от его прикосновенья
вспомнил воин все несчастья до последнего мгновенья.
Жизнь в невзгодах и в неволе словно искра промелькнула,
и уж нет ни зла, ни боли, ибо прошлое минуло.
Ибо всё — лишь скоротечность, а былое — сжечь в огне бы!
И летел он в бесконечность и в распахнутое небо,
над Горою и Подолом, градом Киевом и Русью,
возносясь к небесным сёлам, взгляд последний бросив с грустью, —
на дворов и крыш скопленья, тесно сжавшиеся в город,
где счастливые мгновенья прожил он, когда был молод,
и на этих, — что толпились над убитыми телами
и, опомнившись, дивились грубых рук своих делами.
Иллюстрация: Убийство Феодора Варяга и сына его Иоанна. (Миниатюра Радзивилловской летописи)
Продолжение следует.