Перевод «волшебной поэмы» Данте Габриэля Россетти «Розмари»
~ ~ ~ ~ * ~ ~ ~ ~
Dante Gabriel Rossetti. Rose Mary
Данте Габриэль Россетти. Розмари
ЧАСТЬ II
- «Что делать с розой, Розмари?
Над ней Марии плач, смотри».
- «Пусть, мама, падает с ветвей,
И не ходи ты лучше к ней,
Пока не станет вихрь слабей».
- «С цветком что делать, Розмари?
Весь в язвах при лучах зари».
- «Пусть, мама, ждёт ночной он час –
Скрыт будет стыд его от глаз,
Днём выставленный напоказ».
- «Что делать с сердцем, Розмари?
Разбито, боль храня внутри».
- «Пусть, мама, будет, что должно,
Ведь обескровлено оно,
Прах ляжет к праху всё равно».
- «А мне что делать, Розмари?
Сказать любви к тебе – умри?»
- «Люби другую с этих пор,
Коль отвратил тебя позор.
Но справедлив ли приговор?»
Поникла Розмари, но вот,
Как сном объятая, встаёт.
- «О, сердце, в этот час, точь-в-точь,
Нас шёпот звал с тобою в ночь,
И ты стучало горячо.
Не одиноко, сердце, ты:
Свою имеет пару стыд.
И стыд за стыд, и грех к грехам,
Но мир сойдет пусть в души к нам,
Коль есть любовь с любовью там.
Расплата вам от нас вдвойне
Нужна? О, Джеймс из Эронэ!
Наш грех – в любви его исток.
И, ах, об этом знает Бог.
Теперь же гнёт на сердце лёг.
Я сердцу молвила сквозь стон:
Ещё три дня – вернётся он,
Ведь я не зря взялась гадать.
Но, путь пройдя, сюда опять
Придёт ли он меня искать?
Под свадебный войду ли гимн
В наш дом однажды вместе с ним?
О, далека любовь, а здесь
Презрение готовит месть,
Увидев, каковы мы есть».
Она стояла, покраснев,
Жёг струны сердца взгляда гнев.
Так вспыхнет молния, при том,
Что после цепь срывает гром
На шлюзах облака с дождём.
А мать в ней видела одно
Созданье, что обречено,
Но слёзы брызнули, и вмиг
Всей силой ринулся на них
В сердцах их бушевавший вихрь.
Душа в душе себя могла
Увидеть, словно в зеркала.
Как лик луны и водоём,
Они столкнулись вдруг лицом
На фоне тусклых звёзд вдвоём.
Объятьем боль стремясь унять,
Не выдержала первой мать.
Ведь это было словно смерть.
Нельзя страдание стерпеть,
Как лишь сломаться – умереть.
Рыдание оборвалось,
Без сил сидела и без слёз:
- «О, дочь, с чего начать мне речь?
Секрет старалась ты сберечь,
Но я смогла его прочесть».
- «Я слушала твои слова,
Но только верила едва,
И нынче верю не вполне.
Ты заглянула в сердце мне
Берилла-камня в глубине?»
Но матери был скорбен вид:
- «Берилл со мной не говорит.
Глядела ты в кристалл одна,
Но чистым истина видна.
Тебе открылась ли она?»
Как раненый стрелой олень,
Когда явилась смерти тень,
Вскочила, вздрогнув, Розмари:
- «Ты говорила мне – смотри,
Всё видно было мне внутри».
- «Но почему, моё дитя,
Разлука всё ж нашла тебя?
В Берилле мало тьму заклясть,
И грех злым духам передаст
От духов благодати власть.
О, я открыть была должна,
Как древних магия сильна.
Те духи, чья обитель – ад,
Отводят ложью грешный взгляд,
Любую правду извратят».
Окаменела словно дочь,
И взгляд её стремился прочь.
И попыталась тщетно мать
Её к груди своей прижать,
Желая этого не знать.
- «Утешься, милая моя,
Тебя любил он, как и я».
Но слишком холоден и тих,
Как зимний снег, невесты лик,
И мёртв лежит её жених.
- «Ты помнишь, - мать вещала ей, -
Туман у замка Холиклэй?
Не дал он правду зреть глазам,
Враг ждал не у плотины – там.
Труп найден, весть прислали нам».
Столкнётся с валом вал морской
В скале расколотой порой,
Однако выстоит она.
Но, хлынув, всё смела до дна
В разбитом сердце чувств волна.
В прыжке догнав добычу вмиг,
Вцепился в сердце волчий клык
Настолько прежних мук сильней,
Вселенской словно болью всей,
Что утонуть осталось в ней.
Лик бледен, а коса темна -
Так в темноте ночной луна
Светла, но не осилит ночь.
Лишь забытье могло помочь
От горя устраниться прочь.
Сама едва сумев дышать,
Её звала напрасно мать,
Затем, боясь, что дочь умрёт,
В секретный устремилась ход,
Что вёл по лестнице вперёд.
В алтарной келье, тайне тайн,
Бил в чаше маленький фонтан,
И набрала в одну из колб
Воды она скорее, чтоб
Смочить несчастной бледный лоб.
Мертвенна щёк холодных синь.
И всё же в теле тлела жизнь.
- «Сердечный не убьёт надрыв!» -
Она воскликнула, вскочив,
Со стоном руки заломив.
- «Как мне в глаза тебе глядеть?
Как мне спасти тебя суметь?
Ах, догадалась наконец:
Поможет нам святой отец,
Сейчас он там же, где мертвец».
Вздохнула легче дамы грудь,
Она пустилась тут же в путь.
Давно знакомые места,
Но их напрасна красота:
Как нить, разорвана мечта.
Людьми был полон замка зал,
Кто слёзы лил, а кто молчал.
Когда явилась дама там,
Промчался ропот по рядам,
Толпа отпрянула к дверям.
Сгущалась тень со всех сторон
Мрачней помпезных похорон.
Как блик затмившегося дня,
Светилась золотом броня,
Мертвец лежал в лучах огня.
Священник, бывший средь людей,
Кем найден труп близ Холиклэй,
С тех пор, коленопреклонён,
Без отдыха у гроба он
Молился, состраданья полн.
А между тем молва летит:
Злодейски рыцарь был убит.
Уже сходилась спешно рать
Убийц по их следам искать,
Но рано было выступать.
Услышав рядом дамы шаг,
Взгляд поднял на неё монах.
- «Нет, отче, хуже смерти зла,
Но скорби ноша тяжела,
И с этим я сюда пришла.
Горюет дочь моя, она
Женою стать была должна,
Но рыцарь мёртв, и с ним мертва
Её надежда, и едва
Она сама теперь жива.
В покой открытый без помех,
По лестнице на самый верх
К ней ради Бога поспеши,
Не я, но ты слова скажи,
Что усмирят огонь души».
К дверям он двинулся в ответ.
- «Скорей, а я прибуду вслед».
Ко гробу подойдя, бледна,
Прислугу отослав, она
Осталась с мертвецом одна.
Борьба за жизнь взяла рекорд:
Ещё упрямо сжат был рот
В крови на стиснутых зубах,
Тлел гнев в нахмуренных бровях,
Застыла ненависть в глазах.
С гербом, нашитым впереди,
Был плащ разорван на груди.
Но меч, что крепкой сжат рукой,
Сказать бы мог, как кровь рекой
Он проливал в лощине той.
Над телом уловив в тиши
Присутствие его души,
К ней обратила дама речь,
А взгляд способен был обжечь,
И жарче слёз, и ярче свеч.
- «Твоя явила гибель мне
Твой грех, о, Джеймс из Эронэ.
Большое зло ты сделал ведь,
Но дал Господь глазам прозреть,
Послав своим знаменьем смерть.
Сам расточил ты свой запас
И мёртв поэтому сейчас.
Пусть смерть иссушит дух твой здесь,
Уйдёт с тобою всё, что есть,
Не пострадает наша честь».
Его коснулась головы:
- «Спи, мир тебе, а ей – увы».
И вдруг заметила ещё,
Что под кольчугой и плащом
Был малый сверток помещён.
Там, где вошло железо в грудь,
Он рядом с раной виден чуть
В крови запекшейся густой,
И замерла она душой,
К нему притронувшись рукой.
- «Где самый сильный крови ток,
На сердце, что хранить он мог?
Вот вышивка на полотне,
Разорванная на войне,
Из крыльев цапли Эронэ».
И молвила она, грустя:
- «Какой-то твой залог, дитя.
По правде, двое было вас.
Один в крови уже угас,
Вторую ждёт ли светлый час?»
Миг наступил пакет открыть.
Но как могло такое быть?
В нём лист бумаги, и вилась
Вокруг, став ужасом для глаз,
Прядь золотых волос, искрясь.
И перед нею пронеслось
Лицо средь тьмы густых волос
Сердечной муки в забытьи –
Не от укуса ли змеи,
Блестящей златом чешуи.
Сняв прядь дрожащею рукой –
Та будто впрямь была змеёй,
Она склонилась над листком,
Но повесть, сказанную в нём,
Понять сумела лишь с трудом.
Она читала: «Господин,
Кто в сердце у меня один,
Любви исполнится мечта,
И у Святого у Креста
Свиданье ждёт нас неспроста.
В течение ближайших дней
Мой брат покинет Холиклэй,
Когда ж вернётся он домой,
С любовью нашей, мой родной,
Мы будем далеко с тобой.
Тебе с молитвою святой
Я посылаю локон свой,
Что возле этих слов обвит,
Как нас любовь соединит, -
Я, лорд мой, леди Джоселинд».
Читала за строкой строку,
Что эхом отдались в мозгу,
И стало многое ясней.
- «Мой Бог! - хотелось крикнуть ей. -
Сестра констебля Холиклэй!»
И, распрямясь в конце концов,
Взглянула мёртвому в лицо:
- «Так что ты есть? – ему в сердцах. –
Личина тех, кто всем нам враг,
Приманка ада на вратах?»
И яркой прядью, бывшей там,
Его хлестнула по губам:
- «Вот золото – твоё оно.
Предательство отомщено.
Душа и плоть мертвы равно».
Вдруг рядом голос прозвучал,
Хоть пустовал недавно зал,
Вдоль стен высоких окружён
Рядами стройными колонн.
Священник – был пред нею он.
- «Дитя, которое в беде,
Я, в дом придя, искал везде,
Вверху, внизу и за стеной.
Теперь вернулся за тобой –
Идём на поиски со мной».
И вот по лестнице своей
Осталось вверх подняться ей.
- «Смерть лик явила свой – узри,
Но сердцу Жизнь велит – гори:
Есть боль страшнее, Розмари».
~ ~ ~ ~ * ~ ~ ~ ~
Песня Берилла
Мы те, чей трон – Берилл,
Мы духи пламени и страсти,
Кто двойника
В печали сыщет для греха,
Кто в недра тьмы опасной влечёт цветок прекрасный,
что свеж и мил, -
Мы плачем: дочь, как больно!
Ты с матерью, бесспорно, разделишь груз позорный,
Страшней вчерашней бойни.
Восстань же споро, проклятьям сбыться скоро!
Что знать ты хочешь впредь, -
Что эта жизнь ещё не смерть?
Нет помощи небесной, терзает горе сердце
сверх сил!
О, дева прежде,
Возможно ль, что наступит еще печальней утро,
где нет надежды?
Придёт оно,
Коль суждено.
И, затерявшись в людях,
Знай, ждёт тебя одно.
Аминь, так будет,
Так говорит Берилл.
Ты спишь? Проснись же, -
На что ты для него ещё решишься,
Коль друг за друга всем вы рисковали,
что Бог дарил?
Осмелишься ли жить сейчас,
Средь мук, что каждый доставляет час?
Нет, лучше смерть, -
Пусть твой любимый летит в дали необозримой
теперь
Под бури вой
Вдвоём с тобой,
Так, сердце к сердцу, рядом, хотя бы в жерло ада?
Но что в ответ?
Там ждёт свиданье вас, но в радостный ли час?
Ах, нет!
Любил, но никогда не видел бы тебя,
Вздохнул он, умирая,
Но никогда тебя не вспомнил бы, любя.
Один!
Один, объятый тьмой, -
И чудный взгляд следил за предугаданной судьбой!
О! Двойника
Не мы нашли в печали для греха, -
Кто в недра тьмы опасной завлёк цветок прекрасный,
что свеж и мил, -
Мы, духи ужаса и страсти,
Мы, те, чей трон – Берилл?
(21.10.2023)
~ ~ ~ ~ * ~ ~ ~ ~
Продолжение:
Данте Габриэль Россетти. Розмари. Часть III
http://stihi.ru/2023/11/05/4455
~ ~ ~ ~ * ~ ~ ~ ~
Dante Gabriel Rossetti. Rose Mary
Part II
“Pale Rose Mary, what shall be done
With a rose that Mary weeps upon?”
“Mother, let it fall from the tree,
And never walk where the strewn leaves be
Till winds have passed and the path is free.”
“Sad Rose Mary, what shall be done
With a cankered flower beneath the sun?”
“Mother, let it wait for the night;
Be sure its shame shall be out of sight
Ere the moon pale or the east grow light.”
“Lost Rose Mary, what shall be done
With a heart that is but a broken one?”
“Mother, let it lie where it must;
The blood was drained with the bitter thrust,
And dust is all that sinks in the dust.”
“Poor Rose Mary, what shall I do,—
I, your mother, that lov;d you?”
“O my mother, and is love gone?
Then seek you another love anon:
Who cares what shame shall lean upon?”
Low drooped trembling Rose Mary,
Then up as though in a dream stood she.
“Come, my heart, it is time to go;
This is the hour that has whispered low
When thy pulse quailed in the nights we know.
“Yet O my heart, thy shame has a mate
Who will not leave thee desolate.
Shame for shame, yea and sin for sin:
Yet peace at length may our poor souls win
If love for love be found therein.
“O thou who seek'st our shrift to-day,”
She cried, “O James of Heronhaye—
Thy sin and mine was for love alone;
And oh! in the sight of God 'tis known
How the heart has since made heavy moan.
“Three days yet!” she said to her heart;
“But then he comes, and we will not part.
God, God be thanked that I still could see!
Oh! he shall come back assuredly,
But where, alas! must he seek for me?
“O my heart, what road shall we roam
Till my wedding-music fetch me home?
For love's shut from us and bides afar,
And scorn leans over the bitter bar
And knows us now for the thing we are.”
Tall she stood with a cheek flushed high
And a gaze to burn the heart-strings by.
'Twas the lightning-flash o'er sky and plain
Ere labouring thunders heave the chain
From the floodgates of the drowning rain.
The mother looked on the daughter still
As on a hurt thing that's yet to kill.
Then wildly at length the pent tears came;
The love swelled high with the swollen shame,
And their hearts' tempest burst on them.
Closely locked, they clung without speech,
And the mirrored souls shook each to each,
As the cloud-moon and the water-moon
Shake face to face when the dim stars swoon
In stormy bowers of the night's mid-noon.
They swayed together, shuddering sore,
Till the mother's heart could bear no more.
'Twas death to feel her own breast shake
Even to the very throb and ache
Of the burdened heart she still must break.
All her sobs ceased suddenly,
And she sat straight up but scarce could see.
“O daughter, where should my speech begin?
Your heart held fast its secret sin:
How think you, child, that I read therein?”
“Ah me! but I thought not how it came
When your words showed that you knew my shame:
And now that you call me still your own,
I half forget you have ever known.
Did you read my heart in the Beryl-stone?”
The lady answered her mournfully:—
“The Beryl-stone has no voice for me:
But when you charged its power to show
The truth which none but the pure may know,
Did naught speak once of a coming woe?”
Her hand was close to her daughter's heart,
And it felt the life-blood's sudden start:
A quick deep breath did the damsel draw,
Like the struck fawn in the oakenshaw:
“O mother,” she cried, “but still I saw!”
“O child, my child, why held you apart
From my great love your hidden heart?
Said I not that all sin must chase
From the spell's sphere the spirits of grace,
And yield their rule to the evil race?
“Ah! would to God I had clearly told
How strong those powers, accurst of old:
Their heart is the ruined house of lies;
O girl, they can seal the sinful eyes,
Or show the truth by contraries!”
The daughter sat as cold as a stone,
And spoke no word but gazed alone,
Nor moved, though her mother strove a space
To clasp her round in a close embrace,
Because she dared not see her face.
“Oh!” at last did the mother cry,
“Be sure, as he loved you, so will I!
Ah! still and dumb is the bride, I trow;
But cold and stark as the winter snow
Is the bridegroom's heart, laid dead below!
“Daughter, daughter, remember you
That cloud in the hills by Holycleugh?
'Twas a Hell-screen hiding truth away:
There, not i' the vale, the ambush lay,
And thence was the dead borne home to-day.”
Deep the flood and heavy the shock
When sea meets sea in the riven rock:
But calm is the pulse that shakes the sea
To the prisoned tide of doom set free
In the breaking heart of Rose Mary.
Once she sprang as the heifer springs
With the wolf's teeth at its red heart-strings:
First 'twas fire in her breast and brain,
And then scarce hers but the whole world's pain,
As she gave one shriek and sank again.
In the hair dark-waved the face lay white
As the moon lies in the lap of night;
And as night through which no moon may dart
Lies on a pool in the woods apart,
So lay the swoon on the weary heart.
The lady felt for the bosom's stir,
And wildly kissed and called on her;
Then turned away with a quick footfall,
And slid the secret door in the wall,
And clomb the strait stair's interval.
There above in the altar-cell
A little fountain rose and fell:
She set a flask to the water's flow,
And, backward hurrying, sprinkled now
The still cold breast and the pallid brow.
Scarce cheek that warmed or breath on the air,
Yet something told that life was there.
“Ah! not with the heart the body dies!”
The lady moaned in a bitter wise;
Then wrung her hands and hid her eyes.
“Alas! and how may I meet again
In the same poor eyes the self-same pain?
What help can I seek, such grief to guide?
Ah! one alone might avail,” she cried,—
“The priest who prays at the dead man's side.”
The lady arose, and sped down all
The winding stairs to the castle-hall.
Long-known valley and wood and stream,
As the loopholes passed, naught else did seem
Than the torn threads of a broken dream.
The hall was full of the castle-folk;
The women wept, but the men scarce spoke.
As the lady crossed the rush-strewn floor,
The throng fell backward, murmuring sore,
And pressed outside round the open door.
A stranger shadow hung on the hall
Than the dark pomp of a funeral.
'Mid common sights that were there alway,
As 'twere a chance of the passing day,
On the ingle-bench the dead man lay.
A priest who passed by Holycleugh
The tidings brought when the day was new.
He guided them who had fetched the dead;
And since that hour, unweari;d,
He knelt in prayer at the low bier's head.
Word had gone to his own domain
That in evil wise the knight was slain:
Soon the spears must gather apace
And the hunt be hard on the hunters' trace;
But all things yet lay still for a space.
As the lady's hurried step drew near,
The kneeling priest looked up to her.
“Father, death is a grievous thing;
But oh! the woe has a sharper sting
That craves by me your ministering.
“Alas for the child that should have wed
This noble knight here lying dead!
Dead in hope, with all blessed boon
Of love thus rent from her heart ere noon,
I left her laid in a heavy swoon.
“O haste to the open bower-chamber
That's topmost as you mount the stair:
Seek her, father, ere yet she wake;
Your words, not mine, be the first to slake
This poor heart's fire, for Christ's sweet sake!
“God speed!” she said as the priest passed through,
“And I ere long will be with you.”
Then low on the hearth her knees sank prone;
She signed all folk from the threshold-stone,
And gazed in the dead man's face alone.
The fight for life found record yet
In the clenched lips and the teeth hard-set;
The wrath from the bent brow was not gone,
And stark in the eyes the hate still shone
Of that they last had looked upon.
The blazoned coat was rent on his breast
Where the golden field was goodliest;
But the shivered sword, close-gripped, could tell
That the blood shed round him where he fell
Was not all his in the distant dell.
The lady recked of the corpse no whit,
But saw the soul and spoke to it:
A light there was in her steadfast eyes,—
The fire of mortal tears and sighs
That pity and love immortalize.
“By thy death have I learnt to-day
Thy deed, O James of Heronhaye!
Great wrong thou hast done to me and mine;
And haply God hath wrought for a sign
By our blind deed this doom of thine.
“Thy shrift, alas! thou wast not to win;
But may death shrive thy soul herein!
Full well do I know thy love should be
Even yet—had life but stayed with thee—
Our honour's strong security.”
She stooped, and said with a sob's low stir,—
“Peace be thine,—but what peace for her?”
But ere to the brow her lips were press'd,
She marked, half-hid in the riven vest,
A packet close to the dead man's breast.
'Neath surcoat pierced and broken mail
It lay on the blood-stained bosom pale.
The clot clung round it, dull and dense,
And a faintness seized her mortal sense
As she reached her hand and drew it thence.
'Twas steeped in the heart's flood welling high
From the heart it there had rested by:
'Twas glued to a broidered fragment gay,—
A shred by spear-thrust rent away
From the heron-wings of Heronhaye.
She gazed on the thing with piteous eyne:—
“Alas, poor child, some pledge of thine!
Ah me! in this troth the hearts were twain,
And one hath ebbed to this crimson stain,
And when shall the other throb again?”
She opened the packet heedfully;
The blood was stiff, and it scarce might be.
She found but a folded paper there,
And round it, twined with tenderest care,
A long bright tress of golden hair.
Even as she looked, she saw again
That dark-haired face in its swoon of pain:
It seemed a snake with a golden sheath
Crept near, as a slow flame flickereth,
And stung her daughter's heart to death.
She loosed the tress, but her hand did shake
As though indeed she had touched a snake;
And next she undid the paper's fold,
But that too trembled in her hold,
And the sense scarce grasped the tale it told.
“My heart's sweet lord,” ('twas thus she read,)
“At length our love is garlanded.
“At Holy Cross, within eight days' space,
“I seek my shrift; and the time and place
“Shall fit thee too for thy soul's good grace.
“From Holycleugh on the seventh day
“My brother rides, and bides away:
“And long or e'er he is back, mine own,
“Afar where the face of fear's unknown
“We shall be safe with our love alone.
“Ere yet at the shrine my knees I bow,
“I shear one tress for our holy vow.
“As round these words these threads I wind,
“So, eight days hence, shall our loves be twined,
“Says my lord's poor lady, Jocelind.”
She read it twice, with a brain in thrall,
And then its echo told her all.
O'er brows low-fall'n her hands she drew:—
“O God!” she said, as her hands fell too,—
“The Warden's sister of Holycleugh!”
She rose upright with a long low moan,
And stared in the dead man's face new-known.
Had it lived indeed? She scarce could tell:
'Twas a cloud where fiends had come to dwell,—
A mask that hung on the gate of Hell.
She lifted the lock of gleaming hair
And smote the lips and left it there.
“Here's gold that Hell shall take for thy toll!
Full well hath thy treason found its goal,
O thou dead body and damn;d soul!”
She turned, sore dazed, for a voice was near,
And she knew that some one called to her.
On many a column fair and tall
A high court ran round the castle-hall;
And thence it was that the priest did call.
“I sought your child where you bade me go,
And in rooms around and rooms below;
But where, alas! may the maiden be?
Fear nought,—we shall find her speedily,—
But come, come hither, and seek with me.”
She reached the stair like a lifelorn thing,
But hastened upward murmuring:—
“Yea, Death's is a face that's fell to see;
But bitterer pang Life hoards for thee,
Thou broken heart of Rose Mary!”
~ ~ ~ ~ * ~ ~ ~ ~
BERYL-SONG
We whose throne is the Beryl,
Dire-gifted spirits of fire,
Who for a twin
Leash Sorrow to Sin,
Who on no flower refrain to lour with peril,—
We cry,—O desolate daughter!
Thou and thy mother share newer shame with each
other
Than last night's slaughter.
Awake and tremble, for our curses assemble!
What more, that thou know'st not yet,—
That life nor death shall forget?
No help from Heaven,—thy woes heart-riven are
sterile!
O, once a maiden,
With yet worse sorrow can any morrow be laden?
It waits for thee,
It looms, it must be,
O lost among women,—
It comes and thou canst not flee.
Amen to the omen,
Says the voice of the Beryl.
Thou sleep'st? Awake,—
What dar'st thou yet for his sake,
Who each for other did God's own Future imperil?
Dost dare to live
'Mid the pangs each hour must give?
Nay, rather die,—
With him thy lover 'neath Hell's cloud-cover to fly,—
Hopeless, yet not apart,
Cling heart to heart,
And beat through the nether storm-eddying winds
together?
Shall this be so?
There thou shalt meet him, but may'st thou greet him?
ah no!
He loves, but thee he hoped never more to see,—
He sighed as he died,
But with never a thought for thee.
Alone!
Alone, for ever alone,—
Whose eyes were such wondrous spies for the fate
foreshown!
Lo! have not We leashed the twin
Of endless Sorrow to Sin,—
Who on no flower refrain to lour with peril,—
Dire-gifted spirits of fire,
We whose throne is the Beryl?
~ ~ ~ ~ * ~ ~ ~ ~