Заклинило
Тишина в поэтском сердце Маугли,
не рычат закаты, не приходят тигры –
тысяча одна причина, мало ли,
почему вселенская тоска настигла.
Сердце – безразмерное вместилище,
не в пример душе, душа не принимает
отговорок, – или не привык ещё,
или чья-то правда чересчур прямая.
От тоски не скроешься –заклинило,
так, что с головой совсем не дружишь.
Без толку винить в несчастьях Киплинга,
пусть за всё ответят городские лужи!
Зря твердят, не стоит и расплёскивать,
Пикадилли не найдёт дорогу в джунгли:
месяц синтетическими блёстками
звёзды подменил, закоренелый жулик.
Маугли, не слушай, всё получится,
даже если облака глядят понуро.
Лодка приближается к излучине,
за которой дождь и солнце до Канпура.
Высокий звук
Медной подковой звенит бархан,
ветра сухого дрожь.
Редким приветом из дальних стран
терпкий холодный дождь.
Манит декабрь окаянным сном
навзничь в сугроб упасть.
Выбелен полог и невесом,
Снега немая власть
гасит снедающий душу жар.
В спину высокий звук.
Гонит, забросив дела, бежать
в зиму, домой, в Москву!
Плюхнуться в кресло, не сняв пальто,
бросив ключи на стол,
слушать, как трубы поют альтом
в кухне полупустой.
Босанова
В округе ни одной булочной, зато супермаркетов целых три.
На оборотной стороне полуночи — никогда не спящая 42-я стрит.
С хрустом ломаешь французский багет, на кончиках пальцев
желание вывести из равновесия устойчивый к вторжению
дилетантов солидный "Стейнвей".
На кураже вызвались что-нибудь такое на пару сбацать,
что-нибудь отвязное, и показать им всем, каких мы кровей!
И побежали, ломая сопротивление клавиш,
то обгоняя друг друга, то бок о бок, голова к голове,
от Манхэттена до Мексиканской границы и дальше.
Пока не затерялись в долгих лабиринтах фавел,
пропахших дынями и вяленой рыбой, —
можно купить с тележек на каждом углу.
Торговки шумно делили между собой прибыль
от продажи покоцанных канталуп.
Это было похоже на босанову — то, как ты кромсал
дыни складным ножом вне всяких канонов разрезания дынь.
Дождь, ослеплённый горячим солнцем, начинался снова и снова,
не попадая в сильные доли и не жалея воды.
Забыв про футбол, нагуталиненные дети, как заведённые,
высверливали острыми пятками лунки в дорожной грязи.
Казалось, слаще тех переспелых дынь нет ничего на свете.
Пока мы ели, кто-то слил бензин.
— Это по-нашему, по-бразильски, —
Христос-искупитель развёл руками, поспешно прячась за облака...
Хозяин бара с кривой усмешкой сдул несуществующую пыль
с проигранной бутылки виски:
"Стейнвей" придётся настраивать, наверняка...
Клаксоны натужно дерут пьяные глотки — нас не догонят! —
по-бабьи срываясь с кричащих верхов до псевдонизов.
Сквозь океан огней, к вискам приставив ладони,
вглядываюсь в изодранный небоскрёбами горизонт.
Ягуар
Воздух больше не пахнет грозой, – по тому,
как шептала, глотая слова, было ясно, обманет, –
воздух пахнет истлевшей, прогорклой полынью.
Я плыву изломанным миражом миля за милей
по измотанной зноем соломенно-синей саванне.
Под присмотром стервятников, швыряющих ветки
в истощённых донельзя, бесчувственных змей.
Я похож на змею худобой и расцветкой –
в тайных, угольно-чёрных несмываемых знаках.
Я готов пресмыкаться – перед закатом,
отчаянно красным, беззвучно зовущим на помощь.
Перед внезапным дождём, секущим наотмашь.
И ещё – перед тенью пушистых, корявых акаций –
перед смертью, что таится в коварных колючках,
если только представится случай,
рвущих в клочья не то что мою, ягуарью,
побитую жадной до крови солнечной молью, –
носорожью, привычную к боли, броненосную шкуру.
Я ныряю под крону – смерть это тоже искусство...
Я не трушу. Просто не выношу этих тварей,
алчных могильщиков, караулящих
у пересохшего русла.
Картошка с солью
Мальчик с папиросами под шелковицей.
Улочка едва живая, сонная, от солнца белёсая.
Мошки за воротником рубашки щекочутся.
Девочка с помидорами, облепленными осами,
на "бычьем сердце" свежая ножевая рана,
посыпанная крупной солью, сочится сукровицей.
Пионеры маршируют, застёгнуты на все пуговицы,
жара по барабану :
— Здравствуй, милая картошка-тошка-тошка...
Следом по пылюке стайка мелюзги беспортошной.
Занавеска в мелкий жёлтый цветочек.
Доктор Штольц в усах, с расфуфыренной дочкой,
в бантиках и матроске, руки и шейка в красной сыпи,
поджидают у зелёной скрипучей калитки пролётку.
Доктор цедит сквозь зубы: "Всыпать бы тебе горячих..."
Мальчик влёгкую за полчаса добегает от Привоза
до одетой в крепдешин и клёши смотровой площадки:
– Друзья, купите папиросы.
Подходи, пехота и матросы...
Эх, картошки с солью сейчас бы!
Солнце жарит нещадно.
Потому что
Нет моих там, а были, были...
Пересеяно столько пыли,
перемолото, взбито в мыло,
перетянуто, чтоб не ныло.
Пересушена суховеем
трель прощальная в птичьем зеве,
повилика впилась в ограду.
День за днём, вроде так и надо –
к новостям привыкаешь быстро.
Потому что Миус – не Истра,
потому что от нас далече.
Потому что не думать – легче.