Он забросил офис, забыл спектакли, он заделал раны комками пакли, закопал сбереженья, сидел и глядел в темноту, иных не имея дел. Он скрипел, не будучи стариком, о судьбе беседовал с пауком, не ходил, как будто лишился сил, отхлебнул и корками закусил.
Он залез в кувшин, исторгая стон, завывал, царапая дно ногой, представляя, что будто бы он – не он, а какой-то тёмный, иной, другой. Он дождался, чтобы Луна кругла, он глядел с прищуром из-за угла, чтобы не было всяких сторонних рыл, а потом упал и свирепо рыл.
А когда его вздёрнули на осине, а когда с пристрастием допросили, он в ответ на все вопросы молчал, головой качал да о ствол стучал.
Он молчал, болтаясь над чёрным полем, над привычным пятничным алкоголем; над зарёй, где ветер колеблет маки и уносит курточку из бумаги; над судьбой, которая так внезапна; над ворьём, что вновь собирает саммит; над когда-то бывшим прекрасным завтра; над любимой с синими волосами.
А когда в покое его оставят (безнадёжный, мол, бесполезный, мол), то придут сквозь двери, стены и ставни Сова, Жаба да Богомол.
Они станут молча сидеть и смотреть, пока не наполнится он хоть на треть. А тогда они скажут, к выходу поспешив: всё обычно, такое бывало и ранее, пациент жив, пациент отчаянно жив. Просто сейчас у него выгорание, но это вполне себе обратимо.
Поскорей приходи в себя, Буратино.