Он одиозен
Печаль моя неоднозначна
и интересна потому.
И место тёплое и злачно
досталось, видимо, ему,
признавшему непостоянство
осенним ракурсом свобод
и своевременного пьянства
на предстоящий ветхий год.
Он одиозен как священник,
кто богохульствует во всём,
вставляет гвозди в толстый веник.
Его ловили всем селом,
а он вертлявый, словно лодка
в озёрной глади облаках.
И для него подруга – водка,
что на высоких каблуках.
И полетели
Забыто всё, что не забыто,
осталось вспомнить на ветру
и с рук что было сбыто
на том безрадостном яру.
Не в ярости вставало солнце.
Зарёю был залит мой стих.
Просматривалось даже донце
Души… и ветер вдруг затих
и полетели в жёлтом листья
по-над просторами полей,
и перестали люди злиться
под кронами тех тополей,
стоявших на краю осеннем,
чтоб сделать в зиму первый шаг,
заледенелый где Есенин
держал трепещущийся флаг
Поэзии времён расстрелов
и тюрем, грозных лагерей.
Менялись не слова, а перлы
чекистов – злобных егерей.
Мелит
Я с Твардовским на зарядку
вышел в поле, с Моргунком,
где колхозные порядки,
рядом где-то с Соловком.
Оказался с трубкой Сталин
на коне, на вороном,
от которого устали.
Полито вождя враньём.
Не пошёл на пользу людям
тот безжалостный урок.
И опять в трёх соснах блудим,
снова клацает курок.
И летят ракеты, бомбы
убивают всех подряд.
Зверевидные особы –
пердовой СС отряд
от компартии Союза
всем устроил Соловки.
Вождь кровавые всем блузы
водрузил, как вздох кирки.
Обязал мытарить, грабить
и насиловать детей.
Преступление, мол, храбрость.
Красной строчкой новостей
каждый день вещает телик,
повторяют все взахлёб.
На Валдае в Сочи мелет
вождь, войдя опять в апломб.