ПЕТРУСЬ
Поэма[1]
Был хутор, а на нём — паны,
По классике: и пан, и паня.
Богаты — нет, скорей бедны.
И дочечка — красотка Маня —
У них росла; уж расцвела,
Поспела, соку набрала.
И генерал её посватал:
Уж страсть хорошенькой была,
А генерал был страсть богатым.
Вот счастье бог и ниспосла
На бедный хутор. Боже святый!
Дошли молитвы, знать, дошли
К тебе, царю небесный! Взяли
Красиво девочку убрали[2]
И в воскресенье повенчали,
И генеральшею назвали,
И цугом[3] в Киев увезли.
Был мальчик, выбл*док поганый,
Свиней пас в хуторишке сём,
Пошёл приданым он за панной —
Свиней пасть так же, босый, драный,
У генерала; Петрусём
Тот хлопчик звался бесталанный.[4]
За балом бал у генерала,
За генеральшей — пренемалый
Табун панов и панычей,[5]
И генеральша средь ночей
Тайком в подушку плакать стала.
«Сгубила мать меня. Пропала:
Завянет в де́ньгах этих зря
Краса и молодость моя».
«Ты плачешь, душечка?» «Кто? я?
Нет, я не плачу...» «Знаешь, Маня,
Сейчас здесь в городе армяне,
Купи себе, Манюся, шаль».
«Не надо шаль мне никакая».
«Не рви же сердца, дорогая!
Купи, голубка! Не печаль
Мово ты сердца! А весною
В Париж поедем мы с тобою,
Или в именье к нам, в село,
Как ты захочешь, сердце».
Вскоре
Пришла весна, подкралось горе
И в сердце гадом заползло
Младой несчастной генеральше.
Весной поехали в село,
В селе всё пьёт, гуляет, пляшет,
Банкет без просыху гудёт,
А генеральша слёзы льёт,
А генеральша плачет, тает,
А генерал — не замечает,
А уж всё видел весь народ.
Со скуки из дому Манюся,
В раздумьях, как-то раз ушла,
Чтоб погулять, невесела,
Аж за околицу зашла
И видит: пацанёнок русый
Пасёт барашков у села.
«О горе, горюшко мне! Что же
Я буду делать, боже! Бож...
Ах!.. Это ты, Петрусь?» «А кто ж!»
«Пойдём до дому, мой хороший,
Пойдём ко мне, и будем жить
Так, как на хуторе, я помню,
Когда-то жили». И так с болью,
Глаз не сводя, глядит, глядит
На Петруся. Одна росла,
Одна-однёшенька взрастала,
И девствовала, и была
За старика за генерала
Семьёй родною продана!
Во цвете лет загублена.
(За деньги, что собща родня
Все пропила и промотала...)
И тяжко, тяжко зарыдала.
«Идём, сердечный, погулять!
Идём, Петрусь, идём, будь ласков».
«А кто ж тут будет охранять,
Кто попасёт моих барашков?»
«Пускай кто хочет!» — и взяла
Мальчонку за руку, и с силой
Домой, в палаты, увела.
Там пообстригла, поотмыла,
Поприодела, прифрантила,
И в школу хлопца отдала,
И любо ей, светло на сердце.
Пусть радуется, пока сердце
Надежда греет, свет несёт,
Пока из зёрен тех растёт
То ль плевел сорный, то ль пшеница.
Ведь мы не знаем, что творится
В уме у го́спода. А он
Хотя и знает, нам об том
Да не расскажет. Кабы знала
Мамаша горюшко твоё,
Да отдала б за генерала
Дитя единое своё?
Не отдала б... Хотя, не знаю...
Разные матери бывают.
А дни идут себе, проходят,
Петрусь из школы в школу ходит,
Всё книжки носит и растёт.
Манюся в радостях цветёт,
Сама аж будто б как моложе
Становится всё день за днём,
И генерал довольный тоже
И рад, что дело, вишь, вдвоём
С женою сделал он такое
Богоугодное, святое.
Петра на волю отпустили,
Зимою в Киев отвезли
И в школу там определили,
И преизрядно подучили.
Вернулся с киевской земли
Когда-то гаденький Петрусик
Уже Петром и панычом,[6]
И кудри — по само плечо,
И высыпался чёрный усик,
И к этому сказать ещё...
Хотя — успеется; жизнь — пиво,
Что надо пить неторопливо,
Расскажем позже правду всю
Об том, что снилось Петрусю.
А генеральше чернобривой
Что нынче снилось, в пору сю?
Об этом самом-то как раз
И будет наш теперь рассказ.
Перед иконою Пречистой
Лампада теплится в ночи.
Поклоны тяжкие бьючи,
Рыдала, билася... Нечисту
Слезу, горячую, лила.
Она молила пресвятую,
Чтоб та её... чтоб та спасла,
Ум потерять ей не дала,
Пренепорочная! И — всуе.
Молитва ей не помогла.
Её, голубку, с глузду сбило,
Она рассудок погубила,
Она, бедняжка, полюбила
«Скубента» Петруся. Гой-гой!
И тяжко, тяженько ей стало,
Душе негрешной, молодой!
Но что же делать? Сил не стало,
Бедняжка ум враз потеряла.
Да ведь и как — одной — святые
Прожить ей годы молодые?
Ведь не вернёшь их! Как ты хочь,
А горе, стал-быть, перескочь,
Не то задавит, — так в народе
У нас изволят говорить.
Но генеральша то невзгодье
Сил не нашла перескочить,
Затем что ей хотелось жить,
Ей, молодой, в своей свободе
Хотелось искренно любить!
Хотелось бы... Густе́нька каша,
Густенька, вишь ли, да не наша,
А наш — не соленный кулеш,[7] —
Как знаешь, так его и ешь.
«Петрусь! Дружочек мой единый!
Моё ты сердце! доля! сын мой!
Спаси меня, спаси! молю!
О матерь божия! мою
Раскуй ты душу!» — И рыдала,
Отца и матерь проклинала,
И всё на свете. А ея
Петрусь, кровиночка единый,
В саду гулял, пренеповинный,
Мотив какой-то каватины[8]
Мурлыкал по́д нос. Ничего
Петрусь наш и не видел боле.
А Маня бедная от горя
Сама не знает, как ей быть.
И что ей делать с своей долей?
То ль утопиться насмерть, то ли,
На крайний случай, расшибить
Об стену голову...
«О боже!
Поеду в Киев, помолюсь.
Молитва выгонит, быть может,
Диавола... О! мой Петрусь!
Молитва мне уж не поможет,
В Днепре от горя утоплюсь!»
Молите господа, девчата,
Молите бога, чтобы мать
И вас не смела так отдать
За генерала, за палаты
И вас не смела так продать.
Любитесь, девочки, весною.
На свете есть кого любить
И без корысти. Молодою,
Пренепорочною, святою
В убогой хатке будет жить
Любовь та чистая. И будет
Оберегать святой покой
Ваш и в гробу. Но что же будет
С превосходительною?[9] Стой,
Что будешь делать ты с собой?
С своею божьей красотой?
Кто будет твой стеречь покой,
Что Петрусём твоим украден?
Архистратиг[10] разве что? Вряд ли.
Теперь пожалуй что и тот
Его уж не устережёт.
Боюсь, боюсь теперь и молвить
Твою судьбу...
На богомолье
На Киев ездила на стольный,
Аж до Почаева дошла.[11]
Святая ей не помогла,
Спас не помог ей чудотворный.
А ты аж плакала, молила
Пречистую, поклоны била —
И, резко бросив, вдруг остыла,
Оравнодушела. Везла
Домой змею на сердце злую
И... склянку яду в ридикулю.
Три дня не ела, не пила
По возвращеньи с богомолья.
И не спала три ночи с горя;
Как будто призрак, вся бела,
И губы ссохлись, впали очи;
И, как потерянная, ночью,
Смеясь, шепча что-то, брела.
С недельку маялась, грустила,
А после — яду развела
И генерала напоила,
И спать, управившись, легла.
«Вот старика похороняю,
А молодого приласкаю,
И буду жить себе да жить,
Петрусю милого любить» —
Подумала не то сказала.
Спать не спала, хотя пыталась,
Ждала рассвета и дожить
До свету божьего боялась.
Поу́тру колокол звонил
Душе по грешной генерала;
Слух нехороший заходил
В народе, шедшем с генералом
Прощаться. Воздух аж гудёт,
Со всех сторон народу прёт,
И шепчутся об отравленьи,
И вроде б как судейских ждут,
И смолкли разом на мгновенье.
Приехали; ножи берут
И тушку знатную вскрывают,
И яд находят в животе.
Народ толпою присягает.
Присяг; суд к люду вопрошает:
«Теперь скажите в простоте
Своей, честны́е христиане,
Кто отравил его?» Гудёт,
Как звон далёкий. «Пани! пани!» —
Трубою загудел народ.
Тогда вперёд Петрусь выходит
И говорит при всём народе:
«Я это сделал, я убил,
Я генерала отравил!
А вы там свечку не держали!»
Тут Петруся и повязали,
И в город в путах отвезли
В тюрьму, как изверга.
Они
Мурыжили его недолго
В тюрьме, в суде, а в добрый час
Забили в кандалы, как волка,
Обрили череп про запас;
Перекрестясь, вздрогну́л от рези
И поволок Петрусь железы
В Сибирь далёкую...
[Оренбург, 1850]
[1] Ведущий мотив поэмы навеян народной балладой о Петрусе, бытовавшей в многочисленных вариантах.
[2] Убрать (устар.) — нарядить, украсить.
[3] Цугом — запряжкой лошадей в цуг: гуськом или в две-три пары одна за другой. «Весь в орденах; езжал-то вечно цугом». (Грибоедов).
[4] Бесталанный (не путать с бесталантным) — несчастный, несчастливый. От тюрк. "талан", что значит "удача", "счастье", "судьба".
[5] Паныч (малорос.) — сын пана, молодой барин, барчук.
[6] Здесь, очевидно, не в прямом, а в ироническом значении.
[7] Кулеш — жидкая кашица, размазня, похлёбка, сваренная из пшена, какой-либо другой крупы или муки с салом.
[8] Каватина — одна из разновидностей оперной арии, обычно свободного построения, отличающаяся напевностью и лиричностью.
[9] Превосходительный (устар.) — имеющий титул превосходительства.
[10] Архистратиг (греч. «главный воевода») — эпитет архангела Михаила, в иудаизме и христианстве одного из семи архангелов, вождя небесного воинства.
[11] Аж до Почаева дошла. — Имеется в виду православный монастырь в Почаеве (ныне Тернопольская область), основанный в XVI в. В 1833 г. переименован в Почаевскую лавру.
Були на хуторі пани,
І пан, і пані неба[га]ті.
І дочечка у їх росла,
Уже чимала піднялась.
І генерал її посватав,
Бо страх хорошая була,
А генерал був страх багатий.
От і талан Господь послав
На вбогий хутір, ублагали
Царя Небесного! Взяли
Її гарненько одягли
Та у неділю й повінчали,
І генеральшею назвали,
І цугом в Київ повезли.
Було на хуторі погане
Мале байстря, свиней пасло,
Петрусем звалось; на придане
Воно за панною пішло
У генеральськеє село
Свиней же пасти, безталанне.
За балом бал у генерала,
За генеральшею чимала
Орда панів і паничів,
І генеральша уночі
Тихенько плакать собі стала.
«Занапастила мене мати.
Зов’яне марне у палатах
Краса і молодость моя».
«Ти, душко, плачеш?» — «Хто се, я?
Ні, я не плачу...» — «Знаєш, Маню,
У городі тепер армяни,
Купи собі, мамуню, шаль».
«Мені не треба тії шалі».
«Не завдавай же серцю жалю!
Купи, голубко! Не печаль
Мого ти серця! А весною
В Париж поїдемо з тобою,
Або поїдемо в село,
Як схочеш, серце».
Тихо, тихо
Зима минала, кралось лихо
Та в самім серці й уляглось
У генеральші молодої.
Поїхали в село весною,
В селі банкети загули,
А генеральша плаче, плаче,
А генерал того не бачить,
А всі вже бачили в селі.
З нудьги із двору погуляти
Якось, задумавшись, пішла,
Та аж за царину зайшла
Та й бачить, що пасе ягнята
Мале хлоп’яточко в стерні.
«О горе, горенько мені!
Що я робитиму на світі?
Се ти, Петрусю?» — «Ажеж я».
«Ходім до мене, будем жити,
Як там на хуторі колись
Жили, жили». — Та й похилилась,
Очей не зводячи, дивилась
На Петруся;. Одним-одна
І виростала, й дівувала,
І за старого генерала
Занапастили, продали!
І вкупі гроші пропили...
І тяжко, тяжко заридала.
«Ходімо, серце, погулять!
Ходім, Петрусю, в сад, в палати».
«А хто ж тут буде доглядать,
Хто попасе мої ягнята?»
«Нехай хто хоче!» — Й повела
Його в палати. А в палатах
Причепурила, одягла,
А потім в школу оддала,
І любо їй. Нехай радіє,
Поки надія серце гріє,
Поки росте з того зерна
Або кукіль, або пшениця.
Бо ми не знаєм, що твориться
У Його там. А Він хоч зна,
Та нам не скаже. Якби знала
Матуся горенько твоє,
Чи оддала б за генерала
Дитя єдинеє своє?
Не оддала б... А втім, не знаю...
Бо всякі матері бувають.
Минають дні собі поволі,
Петрусь до школи та із школи
З книжками ходить та росте.
Сама аж ніби мо[ло]діє,
І генерал собі радіє,
Що діло, бачите, святе
Удвох таки вони зробили.
Петра на волю одпустили,
Зимою в Київ одвезли,
І там у школу оддали,
І там чимало поповчили.
Вернувся з Києва Петрусь
Уже Петром і паничем,
І кучері аж по плече,
І висипався чорний ус,
І ще... Та се ще не втече,
Розкажем іноді колись
Про те, що снилося Петрові.
А генеральші чорнобровій
Що тепер снилося? То ми
Оце й розкажемо.
Перед іконою Пречистої
Горить лампада уночі.
Поклони тяжкії б’ючи,
Ридала, билася... нечистую
Огненную сльозу лила.
Вона благала Пресвятую,
Щоб та її... щоб та спасла,
Щоб одуріть їй не дала
Пренепорочная! І всує.
Молитва їй не помогла.
Вона, сердешна, одуріла,
Вона, небога, полюбила
Свого Петруся. Тяжко їй!
Душі негрішній, молодій!
Та що ж робить? Нестало сили,
Сердега разом одуріла.
Та й як його одній святії
Прожити літа молодії?
Вони ж не вернуться! Як хоч,
А лихо, кажуть, перескоч,
А то задавить. Генеральша
Не перескочила, бо їй
Хотілось жити, молодій!
Хотілося б... Густенька каша,
Та каша, бачте, та не наша,
А наш несолений куліш —
Як знаєш, так його і їж.
«Петрусю! Друже мій єдиний!
Моє ти серце! мій ти сину!
Рятуй мене, рятуй! рятуй!
О Матер Божая! розкуй
Мою ти душу!» — І ридала,
І батька й матір проклинала,
І все на світі. А Петрусь,
Її єдиная дитина,
Гуляв собі пренеповинний
В саду та арію якусь
Мугикав стиха. Більш нічого
Петрусь не бачив. А небога
Сама не знає, що робить.
І що їй діяти з собою?
Або сховатись під водою,
Або, принамені, розбить
О стіну голову...
«Поїду в Київ, помолюся.
Молитва, може, прожене
Диявола... О! мій Петрусю!
Молитва не спасе мене,
Я у Дніпрові утоплюся!»
Моліте Господа, дівчата,
Моліте Господа, щоб мати
І вас отак не завдала
За генерала, за палати
І вас отак не продала.
Любітесь, діточки, весною.
На світі є кого любить
І без користі. Молодою,
Пренепорочною, святою
В малій хатині буде жить
Любов та чистая. І буде
Святий покой ваш стерегти
І в домовині. Що ж то буде
З превосходительною? Що ти
Тепер робитимеш з собою,
З своєю Божою красою?
Хто стерегтиме твій покой,
Украдений твоїм Петрусем?
Хіба архістратиг? Та й той
Не встереже тепер. Боюся,
І вимовить боюсь тепер
Твоє грядущеє...
У Київ їздила, молилась,
Аж у Почаєві була.
Чудовная не помогла,
Не помогла святая сила.
А ти аж плакала, молилась —
Та й занехаяла. Везла
Назад гадюку в серці люту
Та трошки в пляшечці отрути.
Не їла три дні й не пила,
Вернувшись з прощі. І три ночі
Не спала; впали карі очі,
Засохли губи; і вночі
Щось, ходя, шепче, сміючись.
Аж тиждень так собі нудила,
А потім трути розвела
І генерала напоїла
Та й спать, упоравшись, лягла.
«Тепер старого поховаю,
А молодого привітаю,
Та й буду жить собі та жить,
Петруся-серденько любить», —
Подумала чи то сказала.
Хотіла спать, але не спала.
І ждала світу, і дожить
До світу Божого боялась.
І задзвонили вранці-рано
По генераловій душі;
Заговорили щось погане,
До генерала ідучи
Прощатись, люде. Аж гуде,
З усіх усюд народу йде,
Та щось шепочуть про отруту
І судових неначе ждуть,
І разом стихли на минуту.
Приїхали; ножі беруть,
І генерала розчиняють,
І яд находять в животі.
Громада глухо присягає.
Заприсягла. Питає суд:
«Тепер скажіте, християни,
Хто отруїв його?» Гудуть,
Мов стиха дзвони. «Пані! Пані!» —
Громада зично загула.
Тойді на ґанок вихожає
І до громади промовляє
Петрусь. І каже: «Я зробив,
Я генерала отруїв,
А ви не знаєте нічого!» —
Взяли Петруся молодого
Та в город в путах одвезли.
Його недовго мордували
В тюрмі, в суді, а в добрий час
В кайдани добре закували,
Переголили про запас;
Перехрестивсь, отак убраний,
І поволік Петрусь кайдани
Аж у Сибір...
[Оренбург, 1850]