Главная особенность моего авторского стиля – откровенность, открытость, интимность. Справедливости ради нужно сказать, что стиль этот сложился не сразу, и я (последняя буква алфавита) пыталась по-другому. Но обстоятельства – светское имя Бога – подтолкнули меня к сомнительной дорожке личного свидетельства, потому что свидетельствовать от лица других у меня не получилось (возможно, не хватило писательских навыков). Вместо полифоничных «Братьев Карамазовых» и монументального «Явления Христа народу» у меня получилась скромная мелодия, робко насвистанная непоставленным голосом. Увы, были люди в чьё-то время, богатыри, не я.
Поэтому периодически мне совершенно справедливо напоминают, что счастье любит тишину, сор из избы не выносят, а лицо ребёнка нужно закрывать смайликом. И я, как и положено эмоционально нестабильным творческим личностям, задумываюсь: «Действительно. Не перешагнула ли я невидимую черту приличия, не скатилась ли моя открытость в пошлость?» Каждый новый текст задаёт этот вопрос снова и снова, и едва ли я смогу ответить на него окончательно и навсегда. Но всё-таки несколько оправдательных аргументов у меня имеется.
Во-первых, моя целевая аудитория – молодёжь. И когда солидные взрослые люди говорят мне о красоте дворянской сдержанности, я соглашаюсь с ними: красиво. Но, простите за мой цинизм, не актуально. То есть, конечно, классика вечно актуальна, но до неё нужно дорасти. И тем, кто вырос, я ничего, кроме разве что ностальгии, дать не могу. А вот молодым и неопытным я даю какие-то несложные ответы, потому что иду на полшага впереди. Нянечка из яселек не может преподавать в ВУЗе, но кто-то же должен помогать младенцам дожить до студенческих лет?
Кроме того, у дворянской сдержанности есть и обратная сторона. Помните встречу давних возлюбленных в культовом «Обыкновенном чуде»?
– Но зачем вы целовались с ним?
– Чтобы отомстить вам. Вы танцевали с дочкой генерала и шептали ей что-то на ухо.
– Я шептал ей: раз, два, три... Она все время сбивалась с такта.
– Смешно.
– До слез.
Трогательно и... нелепо. Если бы герои большинства романов сели и поговорили, то вместо возвышенных драм получилась бы простая счастливая жизнь. И наслушавшаяся психологов молодёжь хочет счастье с проговоренными чувствами, а не шекспировские страсти с замолчанными мотивами и желаниями.
Ну и, во-вторых, занудная литературоведческая мысль: есть автор, а есть лирический герой. И даже в личных текстах, написанных от первого лица, есть элемент художественного обобщения.
Когда Некрасов великодушно опубликовал первое произведение Толстого, позволив себе изменить название с «Детства» на «Историю моего детства», Лев Николаевич был в бешенстве. «Кому какое дело до моего детства?» – спршивал он в гневном письме. Потому что между моим детством и детством вообще есть трудноуловимая, но существенная разница.
Я пишу о сокровенных чувствах. О своих, конечно, других у меня нет. Но вместе с этим я пишу так, чтобы читатель мог сказать: «Надо же, и у меня такое было!» – и улыбнуться тому, как мы, человеки, похожи в своей неуклюжести и прекрасности.
Подытоживая, скажу так: творчество – моё личное свидетельство веры и любви. А свидетельствовать безлично я не умею. Такие вот дела.