2-3-9
Везде и всегда наше общество света,
Будь то при дворе, на балах, вечерах,
Делилось на пару кружков интеллекта,
По сходным вопросам для их интереса,
И даже в «высоких», богатых кругах.
И самый обширный кружок был французский,
Румянцев главою его был, как сват,
Язык лишь отчасти в нём был только русский,
В нём Элен сияла красой нарасхват.
Кружок всегда был за союз с Бонапартом,
У Элен частенько бывал тот приём,
Где люди «большие» с не меньшим азартом,
С охотой большою являлись в сей дом.
В момент императорской встречи в Эрфу;рте,
И Элен, как раз, оказалася в нём,
Она в нём была на своём словно старте,
Она красотой там блистала кругом.
Блестящий успех: сам француз император,
Попался, как в плен, небывалой красой,
Хотя он и слыл в мире, как узурпатор,
Но, как мужчина, — сражён красотой.
За эти два года семейной разлуки —
Успех её в качестве женской красы,
Ему безразличен, не нёс ему муки,
Его удивляли другие черты.
Успела себе репутацию сделать,
Настолько же умной, как и красота,
Билибин остроты лишь ей мог доверить,
В её лишь салоне, как признак ума.
Считалось за честь быть в салоне графини,
В доверье вошла она к многим послам,
В каком её гости не были бы чине,
Красой и умом прибирала к рукам.
Частенько вверяли посольские сплетни,
А также столичного света дела,
Они, эти сплетни, как дерева ветви,
Как нужно, умело направить могла.
Пьер знал за женою природную глупость,
Бывало, присутствовал на вечерах,
Где с уст её часто срывалась и грубость,
Тогда за неё он испытывал страх.
Страх за случайное слово не к месту,
Сказа;нное ею так вдруг, невпопад,
Но всем было даже немножечко лестно,
Что сказано глупо и грубо — был рад.
Все в том находили особую прелесть,
За грубость сравнений в серьёзных делах,
Они меж собою как будто бы спелись,
Во всех этих тайных, с намёком в долгах.
В беседах по темам, её, эта глупость
Всегда придавала особенный «вкус»,
Могла говорить даже некую пошлость,
Искали в словах таких смысла «искус».
За эту её всю ту смелость суждений,
За вольность придать словам скрытый их смысл,
За ней закрепилось у всех утвержденье,
Прелестной и умной хозяйки, как мысль.
Пьер стал для неё будто тем самым мужем,
Который был нужен для светской жены,
Такой же рассеянный и неуклюжий,
Такими и быть их мужья все должны.
Он словно чудак бродил средь приглашённых,
Но он не мешал и не портил приём,
Своим поведеньем, таким приглушённым,
Как выгодным фоном служил он во всём.
В себя он вобрал весь тот тон равнодушия,
Небрежности к обществу Элен, жены,
Но был благосклонен и с видом радушия,
Внушал он невольно к себе благодушия,
Всё, что для престижа салона важны.
Он словно в театр входил в залу приёмов,
Со всеми гостями был Пьер наш знаком,
Всем был одинаково рад, их приёму,
Вступить в разговор иногда был готов.
Он, шамкая, молвил гостям свои мненья,
Они были подчас, совсем как глупы,
Но, ни у кого уже нет и сомненья,
Был добрый чудак её муж, вопреки.
В числе молодых, кто был в доме у Элен,
Борис Друбецкой — ежедневный был гость,
Успевший по службе, он был словно пленным,
Однако, у Пьера он вызвал лишь злость.
Как гость, самым близким был другом у Элен,
Она называла Бориса — мой паж,
Он ради карьеры был к Элен нацелен,
На этих приёмах шёл будто бы стаж.
Борис обращался с почтением к Пьеру,
Пьер видел угрозу в нём вновь для семьи,
Борис словно Долохов был для примера,
Меж ним и Элен чувства вспыхнуть могли.
«Нет, Элен теперь не способна к измене,
Отныне она словно «синий чулок»,
Похоже, и нет у неё увлечений,
Салон у неё — лишь её уголок.
Но, странное дело, Борис — да в гостиной,
Почти постоянно невольно влекло,
Его к подозрениям к Элен — невинной,
Как раньше считалось, но чувство жило».
Пьер был большой барин в глазах всего света,
Немного слепой и смешной муж жены,
Невольно чуть честь была в том и задета,
Однако дела жены были важны.
Всё время в душе его зрела работа,
И как-то менялся внутри его мир,
К духовным сомненьям развилась забота,
Весь в радостях стал ему светский тот мир.
2-3-10
Пьер вёл дневник и вот эта в нём запись:
Двадцать четвёртого ноября.
Встал в восемь часов, и читал я (св.) Писание,
Потом пошёл к должности, в их комитет,
(Ему благодетель совет дал к спасению:
На службу вступить — иметь авторитет).
Обедал один, возвратяся к обеду,
Гостей у графини полно в этот раз,
Умеренно пил, чтоб не видно бы следа;,
Нормально смотреться в вечерний чтоб час.
Под вечер сошёл я к графине; в салоне
Смешную историю там рассказал,
И только тогда о той вспомнил я зоне,
Где я нахожусь, но — уже опоздал.
Смеялись уже все, когда очень громко,
Не должен был делать такой я рассказ…
Ложусь уже спать я, но мне так неловко,
Но счастлив я духом на этот мой раз.
Двадцать седьмого ноября.
Встал поздно, проснувшись, лежал на постели,
Читал вновь Писанье, теряя всю суть,
Лежал очень долго, «предавшися» лени,
От нечего делать пытался уснуть.
С утра посетили меня мои братья,
Они предлагали мне ритора роль,
Борис Друбецкой нами принят в объятья,
Однако, принёс мне душевную боль.
Вступленье Бориса в масонское братство,
Имело одну лишь, карьерную цель,
В желании сблизиться до панибратства,
Иметь с сильными в свете одну лишь «купель».
Казался неискренним он при вступление,
Хотелось пронзить шпагой мне его грудь,
Но я удержал себя от намерения,
Испортить ему в наше братство весь путь.
Имел с братом Вэ. разговор я секретный,
Держаться советовал мне брата он Дэ.,
Он был поучительный, очень предметный,
Позволил открыть тайны мира он мне.
По ходу беседы открылось и имя,
Того, кто создал этот бренный наш мир,
И имя того, кто им правит во имя
Добра, благодетели, кто наш кумир.
И неизрекаемо третье то имя,
Значенье имеюще как будто «Всего»;
Такие беседы, что связаны с ими,
Во мне укрепляют всю веру в него.
В масонской науке для нашего братства,
Едино в своей совокупности всё,
И сера, меркурий и соль — суть единства,
Вот троица в жизни — начало всего.
Третье декабря
Проснулся я поздно, читал вновь Писанье,
Рассеян был вновь и не схватывал суть,
Ходил я по зале, и, как в наказанье,
Мне в голову лезет какая-то жуть.
Как будто бы после моей той дуэли,
Я «Долоха» встретил всё в той же Москве,
Навлёк себе в голову вновь канители,
Уж больно он нервы трепал тогда мне.
Теперь я припомнил подробности встречи,
Ему «подарил непрошедший» свой гнев;
Борис Друбецкой пришёл вдруг уж под вечер,
И я на него обозлился, как лев.
Причиной тому есть моё самолюбие,
Я ставлю себя всегда выше, чем он,
Сегодня я впал вдруг в такое безумие,
Борис мною был ни за что оскорблён.
Питаю к нему почему-то презренье,
Всегда снисходителен Боря ко мне,
Мне надо набраться на встречах терпенья,
Но где его взять, разве только во сне.
А после обеда на сон потянуло,
Я видел во сне, как иду в темноте,
Как вдруг меня за ногу что-то куснуло,
Собаки напали в кромешной той мгле.
Я еле отбился; вдруг вижу навстречу
Идёт кто-то из братьев, руку берёт,
Забор — перед нами, горят за ним свечи,
И мы с ним идём до забора вперёд.
Стал лезть на забор; за ним — чудное здание,
Такой необычной, как храм красоты,
Какой-то дворец для всего мироздания,
Проснулся вдруг я от такой дурноты.
Седьмого декабря
Я видел сон как будто мой благодетель,
Сидит в моём доме, желанный, как гость,
Явился опять ко мне он, как целитель,
Я должен изжить к жене всю мою злость.
Но он совсем молод, и шепчет мне тихо,
Опять из учения ордена свет,
В постель с ним ложимся, как это не дико,
Напомнил обычный мужчины обет.
И он задаёт мне вопрос на засыпку:
— Какое пристрастие главное в вас?
Над этим вопросом испытывал пытку:
— По моему — лень, мне мешает сейчас.
Хотя и живу теперь снова с женою,
Но я — не как муж, у супруги своей…
— Не до;лжны стеснять её женскую долю,
Лишать её ласки; должны давать ей!
Ему я ответил: «Стыжусь я интима…»
И вдруг я проснулся, нашёл в мыслях текст,
В Писаньи святом затронута тема:
«Живот тебе свет человеком, и свет во тьме
Светит и не объять его тьме»
И в этот же день я письмо получаю,
Конечно же, он — благодетель тот мой,
В котором он пишет, что я нарушаю
Супружеский долг, как семейный покой.
Девятого декабря
Проснулся от сна я с трепещущим сердцем,
Я будто в Москве, в своём доме живу,
Открывши в гостиную толстые дверцы,
А в ней — благодетель, опять наяву.
В руках у него интересная книга,
Он вместе со мною вошёл в кабинет,
Конечно, во мне заиграла интрига:
«Уже эта книга увидела свет».
На каждой странице — рисунки интима,
Тела обнажённых прекрасных девиц,
Взор не оторвать, не пройти даже мимо,
От этих чудесных желанных всех лиц.
Как будто я, глядя на эти картинки,
И, зная, что делаю дурно всегда,
Не в силах убрать из глаз эти «соринки»,
С развратом сроднился уже навсегда.