Иногда меня спрашивают: "У тебя был кризис веры?" Или даже не спрашивают, а отсылают меня к этому опыту: "Ты же знаешь, каково это". Но отсылка не работает, потому что в этом плане я – безнадёжно скучный человек: всё у меня складывалось линейно, без крутых поворотов и драм. Но, поскольку в клубе творческих сложноорганизованных личностей жить без кризисов неприлично, я всё-таки не без усилия воли и напряжения ума разглядела внутри себя один довольно любопытный процесс, который условно назвала церковным переходным возрастом.
У меня было счастливое церковное детство, наполненное интересом, любопытством, развитием и восхищением. Это не было слепым очарованием, это было здоровой детской привязанностью к значимым взрослым, которые по счастливой неслучайности оказались позитивным примером. Мои "супергерои" – местные батюшки – были молодыми (это я понимаю только сейчас) и активными, с удовольствием гоняющими с ребятами мяч на приходских праздниках. Сейчас я изумленно думаю (и с печалью отмечаю в себе это изумление), что два десятка священников, встреченных мной до семинарии, были здоровыми людьми. Просто здоровыми людьми со своими достоинствами и недостатками, просто честными труженниками, терпеливо и потихоньку копающие доверенную Богом грядку, просто мужьями и отцами без разводов, измен, алиментов и прочих ругательных слов.
В 11 лет я попала на клирос, который на долгие годы стал сердцем моей жизни, и добрая тётя Надя, казавшаяся мне самым лучшим сопрано в мире, утешала меня, скорбящую от первых профессиональных неудач:
- Вот пройдёт 10 лет, и ты тоже будешь петь, как я.
И я думала с благоговейным трепетом: 10 лет, столько не живут! Кто бы знал, что, когда незаметно пролетят все 14-цать, способность держать партию в обиходной херувимской перестанет казаться мне суперспособностью...
Тем временем моё счастливое церковное детство плавно и без резких поворотов перетекло в счастливую церковную юность. Я активничала во всевозможных приходских движухах и готовилась поступать в Лавру. Мягкий подростковый кризис, выражавшийся в основном угрюмой вредностью по отношению к родителям, только крепче привязал меня к храму.
Когда я поступила в Лавру и проучилась две бесконечные недели, на хорклассе меня попросили выйти в коридор. Со страхои новичка, боящегося нарушить ещё неизвестные правилая, я вышла и увидела родного батюшку. Рядом с ним стоял другой священник и обнимал мою однокурсницу со словами:
- Это наша дочка.
И тогда батюшка, ни секунды не сомневаясь, обнял меня:
- А это наша почти дочка.
И стал расспрашивать меня, как расспрашивал бы папа: хорошо ли нас кормят, как проходят пары, повезло ли мне с соседками в общежитии. И дал мне какие-то невозможно огромные для студентки 5 тысяч. И я старалась улыбаться ему, но потом весь хоркласс давилась слезами любви и благодарности, и чувствовала себя маленьким человечком в чужом большом мире, и хотела домой. Какое же сладкое слово - "домой".
А потом пуповина начала рваться. Началось всё с моей случайно вылетевшей, ещё ничего не значащей, не выстраданной фразы: "Я причащаюсь каждое воскресенье". Это не было каким-то обдуманным решением, это было так естественно, само собой: недели, наполненные яркими впечатлениями, казались вечностью. Как можно не причаститься в конце одной вечности и перед началом другой? И вдруг мне осторожно, даже взволновано сказали: "Маша, не стоит". Я смутилась, споткнулась в своём рассказе. Я делаю что-то не то? Извините, я не знала. Оно само как-то... И полгода я останавливала своё рвущееся к Чаше сердце.
А потом я встретила Раду, и случилась любовь, и любовь эта была тесно переплетена с евхаристическими поисками. И так моя жажда, подкреплённая его знаниями, стала решением. В моей духовной жизни произошёл переворот. В моих поездках домой появился привкус горечи разъединения.
Наверное, можно было не лезть на рожон неудобных тем, спрятать под маской "бытовой" допускной-к-причастию исповеди. Но я хотела, как и раньше – близко, откровенно, единым сердцем и едиными усты. Именно так я попала на самую долгую свою исповедь. То есть, это была не совсем исповедь в традиционном смысле этого слова. Я произнесла лишь одну фразу: "Я причащаюсь на каждой службе". На этом перечень мои грехов, не успев начаться, был окончен, и остальное время говорил священник. Он говорил мне и, в то же время, не мне. Про что он говорил? Не помню. Помню только (такое трудно забыть), что он задал вопрос о грехе, от одного упоминания о котором благородным леди положено краснеть. Не знаю, изменился ли цвет моего лица, но изнутри я чувствовала, что бледнею. И, печально-отрицательно мотая головой, я впервые поняла, как сильно священник может разочароваться в людях. Я прошу его о Святыне и Бисере, а вдруг я -...?
А он неожиданно облёгченно и будто бы сам себе сказал:
- Причащаешься, значит. А может быть, это и не плохо. В конце концов, каждый держится за что-то своё.
И потом он позвал меня - именно меня - держать плат (дело было в будний день и мужчин в храме не оказалось). И я восприняла это как примирение и благословение. Но, выиграв одну битву, я проиграла войну. Я поняла, что на регулярной основе так не смогу. Не выдержу. И я стала, как и положено традиционно благочестивым прихожанам, стоять с краешку, смотреть на Чашу и понимать: кажется, я сюда не вернусь.
Православие в моём городе – традиционное, но не авторитарное. Диалог возможен. Но когда мне навстречу выходит батюшка и задорно спршивает: "Маша, ты всё ещё в ереси?" – мне отчего-то становится больно. Я знаю, что мне следует как-нибудь пошутить, мы посмеемся и пойдём в трапезную. Или ответить серьёзно, и тогда мы присядем на лавочку и сможем поговорить. Но вместо этого я молчу. Потому что я устала и просто хочу домой. Если дома тебе хочется домой, то куда идти?..
Чем должен заканчиваться подростковый кризис в семье? Отделением ребёнка. Искренним "спасибо" и фразой "дальше я сам". Установкой комфортных для обоих сторон границ. Строительством нового – своего – дома.
То, о чём я пишу, давно отболело и зажило. И, если в разгар своего мини-кризиса я думала, что "мы – современная церковная молодёжь – пойдём дальше", теперь я без всякого пафоса думаю просто: "Мы пойдём". Не дальше, не лучше, не быстрее. Мы просто пойдём своим путём отвечать на вызовы своей реальности, своего времени. Мы пойдём, как умеем и понимаем.
Я с благодарностью и уваженим думаю о старшем поколении, которое было до меня. Об их пути, горении, разочарованиях и открытиях. Об их бесценном опыте, которому я хочу научиться. Об их проповеди, на которой выросла я – не такой уж плохой плод (смягчаю нескромность слов скромной улыбкой).
Я думаю о молодом поколении, которое придёт после меня. Только-только рождённые, сейчас ещё умеющие даже ходить, они будут скептически читать мои тексты и слушать проповеди моего мужа. Они станут нашим не похожим на нас плодом, и я, сознавая и принимая эту ответственност, волнуюсь. Получится ли мне передать им главное и простить наше культурно-историческое несовпадение? Надеюсь на лучшее, потому что иначе – никак. Нельзя идти к цели, не веря в возможность её достижения.
А ещё я думаю о Церкви, которая вмещает всех нас. И которая, по обетованию, будет стоять благодаря нам и несмотря на нас. До самого конца. Какие бы непедагогичности не совершили по отношению к нам и какие не совершили бы мы. Слава Тебе, Боже, за эту Твою милось. Слава Тебе, защищающему Церковь от наших перегибов. Слава Тебе, Боже, слава Тебе, Боже, слава Тебе, Боже.
Благодарю Тя, Господи...