В зале разместились как в теплушке,
Потеснив друг друга – стулья в ряд.
Старики почтенные – старушки,
Простенький по возрасту наряд.
Те, что именитей – сели ближе,
Мы привычно, где-то там в тылу.
Лез фонарь в окошко мордой рыжей,
А зачем – никак я не пойму.
Начали с молчания и вздохов,
Согревая души и тела.
Здесь у нас своя была Голгофа,
Та, что Ковалёва возвела.
Он сегодня нам вверял свой опус,
И стихи читал глаза прикрыв.
Тот, кто получил на праздник пропуск,
За сей жест судьбу благодарил.
Было что послушать, не напрасно,
Получил он премию в ЛИТо.
Говорил обыденно и ясно,
Заострял внимание на то,
Что не ценят нынче рифму, слово,
Книг не уважают и не чтут.
В нашем государстве то не ново –
Что не принимают то "имут".
Не лукавил он совсем душою,
Был таким восьмой десяток лет.
Слесарь убелённый сединою,
Раскрывал нам творческий секрет.
Позже именитые вставали,
Руку жали, головы трясли.
Что-то из Палитры добавляли,
Что-то подношением несли.
Сгладили углы, сменили тему –
Дескать, виновата в том война.
И поэт ту принял перемену –
Выпил чашу горькую до дна.
В общем, засветились, так как надо;
Музыкантов следовал черёд –
На стихи поэта серенады,
Пел с великой радостью народ.
За окном снежинки вальс кружили,
Наслаждался город новизной.
А его стихи средь нас бродили,
И куда-то звали за собой.
Тонкое, незримое, земное,
Нами пережитое не раз –
Открывал поэт своей строкою,
Вёл неторопливый свой рассказ.
Не хватило времени признаться,
И сказать поэту что-нибудь.
Торопили – надо расставаться,
От поэтов надо отдохнуть...
Город убелённый «сединою»
Проплывал за окнами авто.
Можно недовольным быть судьбою,
Но его стихами – ни за что!