Неловко, неуклюже вплыл рассвет
сквозь окна, будто провинился в чём-то...
А я перебирала, словно чётки,
минуты и часы, в которых нет
теперь со мной ни губ твоих, ни рук,
ни нежных слов, ни омута объятий...
И тишина, решив, что это - кстати,
ко мне в подружки напросилась вдруг...
А ты ушёл, в сердцах захлопнув дверь.
Не знаю - от меня ли? от себя ли?..
И разомкнётся круг теперь едва ли -
умножив арифметику потерь...
Ариша Сергеева
Странная была пара: эксцентричная, импульсивная, диковинная.
Она, Катенька Самохвалова (все подруги так её звали, хотя она давно была Бурмистрова) – непредсказуемая, своенравная, чрезмерно эмоциональная. Ревновала к кому ни попадя, капризничала, обижалась по пустякам, язвила, на пустом месте закатывала истерики, беспричинно надолго замыкалась в себе, но обожала своего милого до потери пульса.
Он, Родион Терентьевич (без отчества никто посторонний к нему не обращался) – весельчак и балагур, умеющий без видимых усилий любую неловкую ситуацию обратить в забавную противоположность: душа компании, интеллектуал, ценитель и поклонник всего прекрасного.
Катенька любила однотонную просторную одежду без содержания и формы, не признавала макияж и украшения, нервно курила; Родион Терентьевич – не то, чтобы франт, скорее лощёный аккуратист: брился трижды в день, раз в неделю ходил к парикмахеру, регулярно менял рубашки и галстуки, ботиночки натирал до идеального блеска, даже шнурки гладил.
Она – миниатюрная, с тёмными бархатными глазками и старомодной косой, доверчивым, но печальным взглядом, тонкая и звонкая, даже теперь, будучи дважды матерью, выглядела обиженной школьницей. Он – широкоплечий боровичок, обладатель раскатистого баритона и ладоней, в которых терялась Катенькина ручка, даже обнимал её осторожно, словно боялся переломить.
– Катенька, – раскатисто басил Родион, бравший супругу на руки, чтобы поцеловать. Ты у меня… самая-самая!
Как замечательно было гонять вдвоём на великах по облакам, плывущим в лужах, прижиматься к вековым дубам спинами, и целоваться, целоваться.
Родион был особенный. За ним охотились девицы, пытались заманить в силки собственного семейного счастья. Он с удовольствием пользовался моментом, пока не встретил её.
– Как ты не поймёшь, дурёха, я согласен быть счастливым с любой девушкой. Почему бы не с тобой.
Она обмирала от наслаждения, это было заметно, но вырывалась, – отпусти, люди смотрят. Что о нас подумают?
– Знамо что – любовь не требует расшифровки. Пусть завидуют. Лю-у-ди, я люблю Катеньку!
После свадьбы всё изменилось.
– Ты всех баб вот так, на глазах у всех, лапаешь, да, – не понимая сама, почему, кричала Катенька, забывая о том, что драматический сценический эффект значительно добавил число зрителей.
– Проходите, проходите. Жена театральную роль репетирует. Успокойся, родная. Хочешь мороженое? Говорят – сладкое успокаивает.
Родион знал, что неделя, а то и больше нервического бойкота обеспечена. Что поделать – такая она непредсказуемая. К тому же дети.
“Бросит ведь! Зачем я ему такая”, – грызла ногти Катенька, – “соберётся и уйдёт. Пусть не насовсем. Названивать будет, извиняться, а фоном в трубке визгливые женские голоса, и весёлая музычка. Сама виновата: какого лешего было концерт по заявкам устраивать!”
Подобные спектакли случались и тогда, в самом начале, когда подруги шептались за глаза, удивляясь, отчего Родион терпит её выходки и истерики, чего в ней видит такого, чего нет у них.
Муж любил дружеские вечеринки и встречи, музыкальные и поэтические квартирники, с удовольствием принимал в них активное участие. Катенька ненавидела всё, чем дорожил, чем восхищался и жил её мужчина, потому что…
– А потому-у-у, – визгливо орала она, – что твои подружки забывают одеваться, потому, что накрашены как куклы Барби, потому, что вульгарны и доступны как места общего пользования. Так жить нельзя, понимаешь – нельзя! У меня нервы не выдерживают.
– Я же тебя люблю, не их. Разве есть повод думать, что я… что они... ты сейчас серьёзно, про всё это? Клянусь – даже в мыслях не было. Кто они и кто ты! Даже сравнивать бессмысленно. “Ты у меня одна, словно в ночи луна, словно в году весна, словно в степи сосна. Нету другой такой, ни за одной рекой”. Давай на квартирник Визбора сходим. Меня друзья пригласили. Это такой эксклюзив.
– Ага, на девочек без трусов любоваться, наблюдать как ты им, а они тебе, глазки строите. Да у меня сердце не выдержит.
– Неужели ты больше ни о чём думать не можешь? Гармония мироздания в разнообразии. Жить нужно, дышать полной грудью, впитывать каждую каплю дождя, каждый шорох осеннего листа. А девчонки, хоть тебя возьми – это же произведение искусства. Знаю, знаю, что истинная красота заключена глубоко внутри, что внешность вторична, но как жить без этих глаз, без милых сердцу ямочек, без всех этих выпуклостей…
– Скажи ещё – без истерик. Я ведь не такая, как все.
– Я привык, меня это устраивает. Ты очаровательна, когда злишься. Твою удивительно милую печаль нужно увековечивать масляными красками на огромном холсте.
– Именно поэтому ты всё делаешь мне назло?!
– Вовсе нет, любимая! Я стараюсь попасть в резонанс с твоим настроением, но тщетно: натыкаюсь на шипы и иголки. Ты такая колючая, такая эффектная.
Катенька запросто могла без предупреждения заявиться к мужу в офис, обойти с публичной инспекцией сотрудниц, и при всех начать разборку полётов, – вот с этой кудрявой овцой ты зависал в пятницу у Гарика, с ней, спрашиваю!?
Родион Терентьевич хватал супругу за руку, дико извинялся мимикой и жестами, и уводил прочь, чтобы успокоить объятиями и поцелуями, – зачем ты так, у Юленьки исключительный голос, не представляешь, какие она сочиняет стихи, как их исполняет.
Все всё понимали.
И сочувствовали.
– Мы, конечно, можем уехать куда-нибудь далеко-далеко, например, на плато Путорана, или в пустыню Гоби. Нам с тобой будет хорошо и там. Но дети, подумай о них?
Он вызывал такси, целовал её, отправляя домой, – ты и я… да плевать я хотел на все прочих. У меня врождённое чувство ответственности. Ты и я! Запомни навсегда.
Катенька ждала у подъезда, демонстративно мёрзла.
Он брал отпуск за свой счёт, готовил, лечил её от простуды, читал книжки на ночь, делал массаж.
Говорят, капля камень точит. Основной критерий динамики преобразования – не сила и интенсивность воздействия, а постоянство и затраченное время.
Так случилось и в этой семье.
Если тысячу раз сказать человеку, что он... да неважно, что именно вбивают тебе в голову клином. Любой путь начинается с первого шага.
– Нам надо расстаться, – произнёс однажды сквозь слёзы Родион, – я устал. Давай поживём отдельно, поймём, чего каждому нужно, отчего жизненное пространство вокруг нас насыщено дымом и серой. А там видно будет.
– Ты мне изменил… изменяешь, поэтому решил бросить?
– Думай, что хочешь!
Катенька не могла отпустить его просто так, устроила феерию: костюмы, рубашки, трусы – всё искромсала в клочья.
“Не достанься же ты никому! Не-на-ви-жу!!!”
Расставание получилось впечатляюще эффектным.
Родион собрал вещи, и растворился.
С детьми встречался, с Катенькой – нет. На звонки не отвечал.
Вид у него был настолько потерянный, удручённый, что не заметить этого было невозможно.
– Родион Терентьевич, – чувственно произнесла давно влюблённая в него девчонка, почти ребёнок, у меня сегодня день рождения. И я одна. Составите мне компанию?
– Если бы не было этого предложения, милое дитя… стоило бы его выдумать. Я вам благодарен за такое предложение. Будем веселиться.
– Тебе, Радик, тебе. Друзья должны общаться на “ты”.
Девчушка была так молода, так соблазнительно хороша.
Он корил себя, терзал сомнениями.
Но сдался.
Желания мстить жене не было. Хотелось хоть чем-то заполнить звенящую пустоту, только и всего.
Жанна была великолепна, обворожительна.
Не узнавая себя, не ожидая такого волнения, Родион завис, – какая же ты… красивая.
Вечер был томительно душным. Он знал, зачем пришёл, но надеялся, что этого не случится. Его путеводной звездой, матерью его детей, была Катенька.
Родион стыдился собственной слабости: одно дело интимные контакты до брака, совсем иное – когда судьба заплела кругом и всюду тысячи потайных узлов, развязать которые никому не под силу, разве что обрубить, или на кусочки порезать, и сжечь.
Жанна не торопила событий. Она была живая, здоровая, цельная.
Оказалось – у них схожие предпочтения, объединяющие интересы и вообще... она замечательная, как говорят молодые – клёвая.
От шампанского тошнило, любимая музыка вызывала приступ агрессии. Всё оттого, что в двадцати сантиметрах от удивлённого взора при каждом движении у Жанны соблазнительно раскачивалась приманка в виде пары нежно вздымающихся персей.
Вспомнилось, что на днях, страдая от расставания, прочитал стихи Оксаны Куш – “Он непослушными шагами вошёл в дурман её духов. Носились чёртики кругами, его толкая в ров грехов”
Секунды тянулись как сладкая микстура от кашля.
Родион не был девственником, но жене, Катеньке своей, никогда не изменял, что бы она не воображала по этому поводу.
В женатых самцах, даже самых преданных и стойких, поражает неизменная готовность к измене. Стоит богине с нежным взором изобразить ангельскую непорочность, невинное страстотерпие, предъявить очаровательную кудрявость, готовность безропотно подчиняться, как мгновенно срабатывает древнейший подъёмный механизм.
Родион целовал, обнимал, тискал нежнейшее тело, чувствуя родственную, просто-таки магическую связь.
Это был эмоциональный и чувственный шок. Не иначе как настоящая любовь.
В объятиях Жанночки он чувствовал себя настоящим мужчиной, практически богом. Он мог всё! Жизнь налаживалась, но, на чужой территории.
Последовал развод с Катенькой.
На суд он не явился: не хотел эксцессов. Умение бывшей жены манипулировать, вызывать безотчётное чувство вины, вызывало неприятные эмоции, хотя… если честно, было что с чем сравнивать. Ох, как было.
К тому же благодарность, которую испытывал по поводу рождения детей, через которых иногда дарил Катеньке не всегда скромные подарки.
Втайне от Жанночки.
С ней он браком не сочетался. Не считал необходимым.
– Прекрасно выглядишь, любимый, – то ли съязвила, то ли похвалила однажды бывшая супруга, – поужинаем?
– Стоит ли?
– Если стоит, – съязвила Катенька, – то стоит. Боишься что ли?
– Ты не меняешься.
– Не скажи. Буду ждать… милый.
Катенька украсила стол разносолами, впервые за столько лет оделась не в балахон, в женственный, весьма соблазнительный наряд, какой прежде считала признаком ущербного интеллекта и призывом к спариванию.
Кто знает, возможно, она изменила мнение, испытав ужасы одиночества.
Женщина распушила волосы, надушилась.
– Вкусно, Радичек, останешься? Да не томи. Знаешь ведь – отказа не приму.
– Жанна расстроится…
– Один раз переживёт.
– Ты ли это, Катенька… где твоя фирменная ревность?
– Неважно. Сегодня ты мой.
Если бы это было так.
Родион остался, не мог поступить иначе по ряду причин. Он любил свою Катеньку.
Беда в том, что Жанну он теперь тоже любил.
– Что, не нравлюсь? Старая стала.
– Не начинай.
– К ней вернёшься?
Чувства не остыли. Родион понял это, как только прикоснулся к Катеньке. Такой интенсивности эмоций, какие терзали его, впиваясь в каждую чувственную клеточку, он не испытывал со времён прощания с собственной непорочностью.
От Катеньки пахло чем-то необыкновенным. Это новое, неизведанное, кружило голову, как в молодости, сладко таяло внизу, заставляло испытывать блаженство.
Он был доволен как никогда… и в то же время несказанно несчастен.
Если бы возможно было объединить то и другое. Расстаться с Жанной было немыслимо. Она такая ранимая, такая родная.
Катенька тоже… самая-самая.
Теперь ему нужны были обе, две.