Я видел сон:
Я создал мадригал.
А, может, оду,
Иль вообще – поэму.
Не помню точно, на какую тему,
Но помню, что от гордости порхал.
(Ну, сон есть сон.
В нём всяк себе – орёл.
И ты меня вполне поймёшь, читатель).
А далее я, времени не тратил
И снёс свой труд редактору на стол.
Тот всё прочёл,
До финишной строки,
Местами вдруг впадая в лёгкий ступор,
И наконец воскликнул: - Супер! Супер!
(Во сне они такие добряки).
Потом он, правда, несколько обмяк,
И, задом повозив по полу кресло,
Сознался, что шедевр имеет место,
Но, вот беда,
С бумагою – напряг.
Мол, тут не до чинов и не до каст.
Тут сам лауреат каких-то премий
Таскает брёвна для своей поэмы,
Так что, должно быть, вскорости издаст.
Затем, беря проблему за бока,
Он на ладони мой шедевр подбросил,
Сказал, что тянет тот кубов на восемь,
И сунул мне визитку лесника.
Лесник был музам тоже лучший друг.
Он мелко трясся от похмельной дрожи,
Но дал понять, что лесоруб поможет,
И чтоб я двигал просекой на звук.
Был лесоруб не нежен и не груб.
Играючи пилою марки «Дружба»,
Он лес валил надрывно и натужно,
Цедя слова из плотно сжатых губ.
Да, работяга был не так речист,
Но я по жестам вник довольно скоро,
Что очереди ждут:
Знаток фольклора,
Маститый бард и модный романист.
Они меня и приняли
В штыки
Наш спор был жарок, но не очень долог.
Я был оттёрт от самых лучших ёлок
Куда-то вбок,
За чахлые дубки.
Из тех хлыстов, как я прикинуть смог,
Мне даже и полкуба не светило,
И я с таким уловом мог от силы
Рассчитывать на десять жалких строк.
Я плюнул вслед акулам от пера,
Губителям вагонки и фанеры.
И гордо заклеймил их:
– Браконьеры!
Растратчики народного добра!
Теснило грудь.
В глазах стоял туман.
Мне было жаль, что гибнущая флора
Пойдёт на нужды грубого фольклора,
Переведётся в пошленький роман.
И прочь ушёл, махнув на всё рукой,
И, утерев заплаканные очи,
Я разодрал свою поэму в клочья.
(Во сне я ужас правильный какой).
С тех пор не раз сменился лунный серп.
От сна остались хрупкие осколки.
Но и поныне я сажаю ёлки,
Природе компенсируя ущерб.