Когда и кто выдал Розанову прилипчивый сертификат российского Ницше — неизвестно. Можно утверждать с уверенностью, что Розанов не Ницше российский, и даже не какой-нибудь другой Ницше, а сгусток человеческих нервов, называемый Розановым, «в пиджачишке поношенном», углубленный в свое частное житье-бытье, являющий полную противоположность тем, кого привыкли обычно относить к харизматичным провидцам и прорицателям, предсказателям и предугадывателям, глашатаям новых миров и идей. И все же он, Василий Васильевичи Розанов, — настоящий провидец — потому что новые миры, открытые им, и о которых пойдет речь, — величайший индивидуализм к которому постепенно пришло ныне живущее поколение.
Розанов — рыцарь с голыми руками и проникающим в душу копьем своего сознания, рыцарь Прекрасной Дамы — правдивости и честности оценок во что бы то ни стало и какой бы то ни было ценой, без боязни удивить или даже оскорбить читателя этими своими искренними оценками. В качестве инструмента проникновения в существо Истины Розанов избрал принцип фиксирования внимания на ключевой точке и неустанного углубления в нее:
— Имей всегда сосредоточенное устремление, не гляди по сторонам. Это не значит —будь слеп. Глазами гляди везде: но душой никогда не смотри на многое, а на одно.
Только таким способом Розанов предлагает высмотреть, глубоко подкопаться, и вырвать с корнем древо познания добра и зла. «Книги Розанова — пороховой заряд, подведенный под самую сердцевину духовного быта современности»:
— Общество не любит и не хочет публицистики. Оно хочет, чтобы литература оставалась поэзией, чтобы она оставалась мудростью; в худшем случае — чтобы она оставалась настроением, без вмешательства в частности и подробности текущих дел, не обращаясь в «метлу», метущую ежедневный сор. Публицистику оно допускает, но как третьестепенное явление в литературе; и, составляя себе небольшую коллекцию любимых «писателей», решительно исключает из нее публицистов, как бы ни было знаменито их имя, даже как ни велика была бы их историческая заслуга. Т. е. общество оправдывает Пушкинский стих и как бы говорит писателям: оставьте мне «метлу», не хуже вас я сумею вымести сор из своей избы; останьтесь «жрецами», останьтесь ими по крайней мере настолько, насколько хотите, чтобы я сохранял о вас память.
— Отвратительная гнойная муха — не на рогах, а на спине быка, везущего тяжелый воз —вот наша публицистика, и Чернышевский, и Благосветлов: кусающие спину быку.
— Щедрин около Гоголя как конюх около Александра Македонского. Да Гоголь и есть Александр Македонский. Так же велики и обширны завоевания. И «вновь открытые страны». Даже — «Индия» есть.
— Пока еще «цветочки»: погодите, русская литературочка лет через 75 принесет и ягоды.
— Все писатели — рабы. Рабы своего читателя.
— Лучшее в моей литературной деятельности — что десять человек кормились около нее. Это определенное и твердое. А мысли? Что-же такое мысли... Мысли бывают разные.
— Евреи «делают успех» в литературе. И через это стали ее «шефами». Писать они не умеют: но при этом таланте «быть шефом» им и не надо уметь писать. Им мало кошелька: они пришли «по душу русскую». За них напишут все русские, — чего они хотят и им нужно.
— Приказ №1 превративший одиннадцатью строками одиннадцатимиллионную русскую армию в труху и сор, не подействовал бы на нее и даже не был бы вовсе понят ею, если бы уже три четверти века к нему не подготовляла вся русская литература. Но нужно было, чтобы — гораздо ранее его — начало слагаться пренебрежение к офицеру, как к дураку, фанфарону, трусу, во всех отношениях к — ничтожеству и отчасти к вору. Приказ № 1 давно готовился. Бесспорно, он был заготовлен в Берлине. Берлин вообще очень хорошо изучил русскую литературу. От ароматов и благоуханий он отделил ту каплю желчи, которая несомненно содержалась в ней. И в нужную минуту поднес ее России. Каплю наиболее роскошно выработанную золотою русской литературой. Пей. Ты же ее любила. Растила. Холила. Россия выпила и умерла. Собственно, никакого нет сомнения, что Россию убила литература.
— К читателю, если он друг. В этот страшный, потрясающий год, от многих лиц, незнакомых, и вовсе неизвестных мне, я получал, по какой-то догадке сердца, помощь и денежную и съестными продуктами. И не могу скрыть, что без таковой помощи я не мог бы, не сумел бы перебыть этот год.
— Литература великое, самозабвенное счастье, но и великое в личной жизни горе. На душе читателя, как на крыльях бабочки, лежит та нижняя последняя пыльца, которой не смеет коснуться никто кроме Бога. Но вот и обратно: значить, интимность души читателя взяла внутрь себя интимную душу писателя. Сохрани, читатель, своего писателя.