Подборка в литературном альманахе «Откровение» Ивановской писательской организации Союза писателей России, №29 2023 г., г. Иваново, "Ларго", Россия, декабрь 2023 г., стр. 306
ТОЛСТОУС Василий Николаевич
СТИХОТВОРЕНИЯ
КИПАРИС
Недвижны лица, словно маски:
ни дрожи губ, ни голосов…
Жара струится. Длится вязкий,
непрекращающийся сон.
Сквозь вату глухо: «Стройся! Живо!» –
и встали, будто на парад.
На вид обычны, не двужильны,
войной оплавлены в отряд.
Уходят молча, без оглядки,
вдыхая пот и пыль дорог.
В одном – налаженном – порядке
размахи рук, мельканье ног:
«Так-так! так-так!» Сверкнёт сапог, и
качнётся строгое лицо.
Ни тени страха, ни тревоги.
Шагают сотни близнецов
туда, в распадок за холмами,
где днём и ночью – дым и гарь.
Сверкает небо, временами
огнём подсвечивая хмарь.
В закатном свете виден ясно
цветущий яблоневый сад.
От взрывов отсвет ярко-красный
среди летящих в небо хат.
…Когда дверей и крыш мельканья
порыв удара бросит ввысь,
заметишь: тот, над хатой крайней,
взрыв так похож на кипарис.
***
С зарёй остатки сонной лени я
смахну, скажу себе: «Пора!»
Укажет взводный направление
для выдвижения с утра.
В тиши нехожеными тропами
в разведку выступит отряд,
чтоб на полях, пять лет не копанных,
растаять в травах сентября.
Нас, провожаемых сороками,
наверно, выследят враги:
большие птицы вьются около,
сужая с криками круги.
И вспыхнет бой – короткий, бешеный…
Вернёмся, если повезёт,
живыми, но уже не прежними –
родной одиннадцатый взвод.
Дивизион получит данные
о диспозиции врага,
сплошным огнём накроет здания
артиллерийский ураган.
…А мы помянем над могилами
навек покинувших войну
и вспомним тех, что раньше сгинули
за дом свой, веру и страну.
ПО ДОНЕЦКУ
Троллейбус подошёл. Раскрылись двери,
как будто приглашая: мол, войди…
Урчал мотор, спокоен и уверен,
полгорода оставив позади.
Я приглашенье принял. Солнце встало,
на поручнях троллейбусных блеснув.
От железнодорожного вокзала
мы тронулись и въехали в весну.
Сияли окна девятиэтажек,
алели розы в капельках росы,
и воздух плыл, по-утреннему влажен,
с земли на небо, в ласковую синь.
Бежала мимо улица Артёма,
где каждый дом по-дружески знаком.
Большие клёны плыли, невесомы,
качнув листвой троллейбусу вдогон.
Вот исполком, а слева – «Белый Лебедь»*,
за ним родной весёлый политех.
Побыть студентом юным снова мне бы…
Жаль, не вернуть времён весёлых тех.
Троллейбус мчится в мир воспоминаний:
библиотека, оперный театр…
Бегут дороги, пройденные нами,
где каждый метр – из памяти стоп-кадр.
А вот и площадь. Памятник, фонтаны,
и розы – ими город окружён.
Окончен рейс. Я вышел, чуть усталый.
Донецк живёт. Всё будет хорошо.
__________
* «Белый Лебедь» – знаменитый торговый комплекс в центре Донецка.
***
Усталый жнец – крестьянин кропотливый –
в лучах едва проснувшейся зари
застыл у свежевыкошенной нивы,
чей терпкий запах в воздухе парил.
Перекрестился: «Днесь помилуй, Отче!
Спасибо, что опять увидел день.
Душа моя покоиться не хочет,
ей хорошо в миру, среди людей.
Спасибо за еду, здоровье, память,
что научила думать о Тебе,
за то, что над селом и над хлебами
сияет солнце доброе с небес».
Светило дня в полнеба вырастало.
Померк и выцвел полуночный серп,
а горизонт с припухлостью овала
перерождался в огненный расщеп.
Крестьянин шёл обочиной дороги.
Косая тень металась впереди.
Месили пыль и тень босые ноги.
Нательный крест качался на груди.
***
Нам Родину изрезали границей,
заставили поверить в этот бред.
Она мне до сих пор великой снится,
предателей не знающей и бед.
Она моя, от края и до края,
на Волге и за Каспием – моя,
и кажется, что словно бы вчера я
считал своими реки и моря.
Срывался часто с близкими из дома
и ехал на рыбалку, на Аксай,
где снова на излучине знакомой
шаланды поднимали паруса.
А вечером, укачанная ветром,
ласкалась набежавшая волна.
Я в мире был не худшим и не первым –
я просто жил, весомо и сполна.
А те, что смели Родину изрезать, –
пусть ни в бреду, ни в жизни, ни во сне,
прошу я, чтобы рожи этих бесов
ни разу не привиделись бы мне.
***
Я только сейчас,
в этот поздний час
понял, что впереди не двадцать лет,
что времени больше нет
и никогда не будет,
что утром другие люди
проснутся, что мой подъезд
будет одним из многих мест,
откуда я уже не выйду,
а те, чужие, не покажут виду,
что знали живого меня.
Не станет ни ночи, ни дня,
и я улечу в дальние страны,
где меня тоже не станет,
но где я хотел бы жить, пока жил.
И эти неустойчивые миражи,
наверное, всё, что увидят в зрачках
моих те, что найдут меня, но искать
не придётся – я просто усну за столом,
и лампы светящей стекло
стеречь будет сон в эту ночь.
А я вдруг увижу ушедшую дочь.
Она меня спросит серьёзно: «Зачем?»
И звякнет в руке её связка ключей…
Но мне неизвестны замки те и двери,
хотя, несомненно, их стоит проверить,
узнать – вдруг открыты иль заперты прочно,
и, чтоб отпереть их, достанет ли мочи?
Я стану шептать, но не выйдет дыханье.
Застынет, не сдвинется кожа-пергамент.
И крикнет петух третий раз на восходе
о том, что ещё один в темень уходит.
***
Мир взъерошенного детства,
босоногости и неба –
прямо здесь, на этом месте,
только чуточку дрожит;
рыжекудрая соседка
с золотой краюхой хлеба,
и сосед, негодник редкий –
нацепил невинный вид.
Наша старая лошадка
взглядом умным, невесомым
мне сказала: «Мир наш наткан,
и бесплотна эта шаль», –
и свои большие крылья
вознесла над нашим домом,
чтоб заботливо укрыли
то, чего до боли жаль.
Лишь моя седая мама,
улыбаясь грустно-грустно,
всё сидела, глядя прямо,
что-то видя там, вдали;
и они с лошадкой нашей
изъяснялись не изустно
и смотрели дальше, дальше –
где терялся край земли.