Над головой моей мороз небес подобен крышке гроба.
Сродни тискам, меня воды и неба тверди обнимают.
В дыму башки рекой облупленной искрится мыслей прорва.
Я разрываю ткань пугливых сновидений, будто МАгид.
Твердит из зеркала Надюха, что над нею жёстко шутят, –
и сны в моей души клозет уютный вкрадчиво вползают.
Они царапают сознание, и всё же в них не будет
ни свежих тёплых п***юлей, ни свитка, что лучами зАлит.
Мы только граждане с тобою, оглушительная Надька.
Желает век, чтоб пеленали, оплетали пряди молний
дотошно нас. Мои сухие губы лепят в непонятках
слова теней, но не могу тебя я всё ещё промолвить.
Мои земные губы собирают из деталек-звуков
слова, которые пространство, как котёнка-кроху, гладят,
а боль в потешной голове – существования порука.
В уютный ватничек любви твоей хочу зарыться, Надя!
Я как Генбек Хамзи, что шкерится в турбине самолёта,
как Чебурашка, в апельсинах окопавшийся коварно,
Хоттабыч, что в бутылку вкачан Шломо бен Давидом плотно.
Я перемалываю тонкие года нелучезарно.
Я продаю хромую молодость, как рухлядишку – Уотто,
а немота души и воздух мне за выручку канают.
Я гоблин, чей сосед по книге или фильму – Гарри Поттер,
но мне родной земли седые пряди сочиняют наледь.
Лежит Россия там, где чёрные врата, в дыму и гари,
и понял я, что каждый атом моего смешного тела
под звон циничной пустоты искусно осквернён богами.
Ключицы памяти безжизненно белы, подобно мелу.
Я здесь чужак, болтун, а значит, нарушать порядок снежный
негоже мне, пусть даже отдаётся общество гангрене.
Зимой у вечности корявой лихо замерзают клешни,
и, как ни едки холода, вот-вот заплесневеет время.
Однажды ночью снег укроет расколбашенные крыши,
и будет в городе светло от снега и от прочной, твёрдой
луны, в лучах которой призрачно, подспудно, бледно дышат
нестройно выпитые ею подзаборные аккорды.
Тогда, постигнув снега азбуку, бесшумно растворяясь
в кристально-строгой геометрии зимы, что души вертит,
ещё не старый, но усталый шасу залпом выпьет радость
ни с пробуждением, ни с муками не сопряжённой смерти.