Поэты, влекомые своей музой, не только пели в стихах, но в теоретических статьях утверждали и утверждают претензии на какое-то свое миросозерцание, в той или иной степени раскрываемое ими в их искусстве. «А на улице — ветер, проститутки мерзнут, люди голодают, их вешают; в стране реакция, а в России жить трудно, холодно, мерзко. — Писал Блок. — Да хоть бы эти болтуны в лоск исхудали от своих исканий, никому на свете, кроме утонченных натур, ненужных, ничего в России бы не убавилось и не прибавилось». И, все-таки, Розанов основательно иронизируя над практическими потребностями литераторов, не только находит силы встать на сторону «незлобливого поэта», но и подчеркивает практическую пользу от его существования:
— 25-летний юбилей Корецкого. Кто знает поэта Корецкого? Никто. Издателя-редактора? Кто у него сотрудничает? Очевидно гг. писатели идут «поздравлять» всюду, где поставлена семга на стол. Бедные писатели. Я боюсь, правительство когда-нибудь догадается вместо «всех свобод» поставить густые ряды столов с «беломорскою семгою». «Большинство голосов» придет, придет «равное, тайное, всеобщее голосование». Откушают. Поблагодарят. И я не знаю, удобно ли будет после «благодарности» требовать чего-нибудь.
— Как на всякую душу, правильно и на дух поэта смотреть как на нечто глубокое, своеобразное, замкнутое в себе: «из иных миров» он приносит с собою в жизнь нечто особенное, исключительное; оно растет в нем и развивается, лишь питаясь как материалом, всем предыдущим, и также питая последующее, в свою очередь становясь материалом.
— Нельзя не быть удивленным, до какой степени теперь «издатели классиков» не имеют ничего связывающего с издаваемыми поэтами или прозаиками. Им бы издавать Бонч-Бруевича, а они издают Пушкина.
— Поэт есть роза и несет около себя неизбежные шипы; мы настаиваем, что острейшие из этих шипов вонзены в собственное его существо.
— Но о чем поэту мечтается, что он хочет сделать и делает, то мыслителю всегда хочется только видеть.
— В произведениях ряда поэтов и художников, начиная от Пушкина, после некоторого колебания и склонения в сторону западноевропейских типов духовной красоты человека, мы замечаем возвращение к самостоятельности и создание типов и характеров, в безусловной нравственной красоте которых мы не можем сомневаться, перед которыми преклоняются, как только узнают их, и западные писатели, и которые, вместе с тем, совершенно гармонируют с душевным складом, до сих пор живущим в нашем простом народе. Эта особенность нашей литературы впервые была замечена Ап. Григорьевым —критиком, который ни при жизни, ни после смерти не был оценен по достоинству. Он открыл новую точку зрения на нашу литературу, и так как она есть истинная, то трудно допустить мысль чтобы она не стала когда-нибудь общепринятою.
— Художник или поэт есть как бы бессознательный мудрец, который в выводимых им образах или передаваемых фактах концентрирует рассеянные черты жизни, иногда схватывает глубочайшую их сущность и даже угадывает их причины.
— Возможно рассматривать литературу, как ряд подобных средоточий, как ряд прежде всего индивидуальных миров. С этой точки зрения, предметом нашего особенного внимания должны стать в творчестве писателя все входящие нити. Уловив эти нити в его созданиях, мы должны идти, руководимые ими, в дух самого писателя, и вскрывать его содержание, его строй. Там они соединяются, и узел их образует то, чем очевидно жил он, что принес с собою на землю, что его и мучительно, и радостно тревожило и, оторвав от частной жизни, бросило на широкую арену истории.
— Посмотрите на великих художников, поэтов: разве жизнь их особенно богата событиями, разве поле их наблюдений так особенно превосходит наше? И, однако, какое необъятное множество лиц, положений, движений сердца, просветлений человека и падений его совести отражено в их произведениях? Как узко поле их фактической жизни сравнительно с полем какой-то другой жизни, где все это они видели уже, все поняли, и, поняв, по одной черт сходства определяют характер и судьбу реальных явлений их окружающей действительности. Высокий поэт или художник, есть всегда вместе и провидец; и это потому, что он уже видел многое, что для остальных людей остается на степени возможного, что для них только будущий вероятный факт.
— Общество... хочет, чтобы литература оставалась поэзией, чтобы она оставалась мудростью; в худшем случае — чтобы она оставалась настроением, без вмешательства в частности и подробности текущих дел, не обращаясь в «метлу», метущую ежедневный сор. Публицистику оно допускает, но как третьестепенное явление в литературе; и, составляя себе небольшую коллекцию любимых «писателей», решительно исключает из нее публицистов, как бы ни было знаменито их имя, даже как ни велика была бы их историческая заслуга. Т.е. общество оправдывает Пушкинский стих и как бы говорит писателям: оставьте мне «метлу», не хуже вас я сумею вымести сор из своей избы; останьтесь «жрецами», останьтесь ими по крайней мере настолько, насколько хотите, чтобы я сохранил о вас память.