Надпись на дереве
За рекою – гора, за горою – гора, и кизил сердоликами капель набух,
за осиной – платан, за каштаном – орех, и овраг собирает осеннюю дань…
Под ольхою грибы, под иголками – мох, бирюзовая сойка скликает сестер;
тащит лист муравей, на коре, высоко:
«Здесь был Коля» – и далее, –«42 –рой»…
Капут
Разинул пасть футляр баяна,
который тем и знаменит,
что лишь когда хозяин пьяный,
футляр расстегнут и раскрыт.
И, соблазняя позолотой,
сверкало кнопок домино,
и светлоокая Шарлотта
на скатерть капала вином –
там, в искореженном Бунцлау...
О как же, Господи, давно
Шарлотта – Сталину во славу –
за их капут пила вин,
и был и цел, и юн хозяин,
плескался вальс "Осенний сон",
и столько было просто мая,
что не баян, а бандонеон
притангивал мотивы страсти
и юбкой ноги обвивал,
что не было ни стран, ни старости –
одной любви девятый вал!
...Он забывал потом про лагерь,
про искалеченную кисть,
и огнедышащие флаги
с его окна слетали ввысь
в разреженную синьку мая.
И водку, молча, сам с собой
он пил, Бунцлау вспоминая,
и день, когда был молодой!
Разговор с памятником
Ты плачешь, солдатик, железный и стойкий солдатик,
в Батайских лугах не согнувший немые колена?
Прикован к кровати, в последней атаке – к браваде –
твой друг, ветеран неимущий, избегнувший плена.
Он держит медаль «За Отвагу», не чтит юбилейных,
сегодня пошел бы в атаку, да жалко – болеет.
Был орден, да он затерялся, герой был! – сейчас седой...
Спасибо, что жив остался на поле со снежной лузгой,
где то ли метель, то ли «Мессеры» стонали и выли о смерти,
где выжить в кровавом месиве не удавалось и СМЕРШу,
где падали в поле белое, в его заливные луга,
ребяточки наши смелые, шедшие на врага,
словно пшеница – падали, в небо глаза уставив,
это по ним ПАМЯТНИК выплавился из стали.
Когда разбитные мальчишки греются Вечным пламенем –
ты подойди поближе – может, они услышат? –
и, словно в молитве (амен!), стой! – и читай список
сгинувших – с нами фронт!
Стой же!... Как грают близко жадные стаи ворон…
Батайчанка
Мы – дети колосков и кизяков,
родителей испуганно спешащих,
и каравана мраморных слонов,
куда-то на комоде, уходящих…
Война! – она витала над столом
да с фотографий всматривалась строго,
и разговоры наполняли дом,
и на Берлин! – была одна дорога…
...Потоком шквальным шли грузовики-
полуторки, телеги, люди, танки…
Регулировщицы отчаянной флажки
взлетали здесь крылами батайчанки:
они метались, танки разводя,
и трепетали, тучи разгоняя,
они смыкались Родину храня –
валькирия поруганного края…
А может, просто, беленьким платком
махала улетающей тачанке,
чтоб через годы, словно молоком,
плеснуть стихом на губы батайчанке?
Я так ждала...
Я так ждала: глаза мои темны, как жухлая от сырости солома,
и в хронике хронической войны узнать пыталась милых и знакомых…
Почтовый ящик тщательно прибит, и ключ на старом месте,
под порогом, и чугунок с картошкою накрыт –
я дочерей воспитывала строго.
Читала твои письма наизусть пред ликами застывших фотографий –
так я ждала…Так может только Русь – писательница горних биографий!
Пока надежды вытертая нить, стянув клубок, не оторвет потерю-
я попрошу тебя не хоронить, я буду ждать, надеяться и верить.
Механик
Механик авиаполка –
белёсый китель, конопатый –
взглянул на летчика слегка,
едва промолвил: Ты уж пятый! –
и разбирал, чинил и мыл,
латал карающую птицу,
чтоб только этот, пятый, жил,
чтоб только не менялись лица
над истребительным крылом
и над трепещущей гашеткой –
в сердцах крестил аэродром
березовой зеленой веткой!