Валерий Брюсов отнес Н. Гумилева, С. Городецкого, позднее О. Мандельштама к новому поэтическому течению начала XX века — акмеизму, пришедшему на смену символизму. Тщательно технически обрабатывая свои стихи в традициях символистов, но с небольшими вольностями в отношении сохранения ритма и требований к рифме, акмеисты стремились к тому, чтобы выразить нечто неожиданное, а, главное, и неожиданным образом:
«Их стихи — писал Брюсов, — это четки из максим, нанизанных на образы. Для акмеизма безразлично, будет ли такая максима революционной или антиреволюционной: то и другое одинаково пригодно, если дает повод к красивому парадоксу или неожиданной рифме».
Очертить круг акмеистов задача не из легких, так как эта группа никогда не имела собственного журнала или иного печатного органа. По мнению ряда литературоведов, некоронованным королем акмеистов считали О. Мандельштама, стихи которого всегда красивы, «круглы» и тщательно продуманы. Вышедшие из символизма акмеисты оказались вне основного русла революционной литературы, попытавшись сохранить статус служителей «чистого искусства». Мандельштам в сборнике «Камень» издательства «Гиперборей» в Петрограде еще в 1916 году по сути сформулировал четырех строчный манифест будущего течения:
Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,
Я изучал твои чудовищные ребра, —
Тем чаще думал я: из тяжести недоброй
И я когда-нибудь прекрасное создам.
Осип Эмильевич Мандельштам (имя при рождении — Иосиф) родился в Варшаве 2 (14) января (по другим данным 3 (15) января) 1891 года. В детстве, по настоянию матери, Иосиф учился музыке, но глазами юного поэта различал в строчках нотной записи поэтизированные зрительные образы и писал об этом в «Египетской марке»: «Нотное письмо ласкает глаз не меньше, чем сама музыка слух. Черныши фортепианной гаммы, как фонарщики, лезут вверх и вниз … Миражные города нотных знаков стоят, как скворешники, в кипящей смоле…». В детском восприятии оживали «концертные спуски шопеновских мазурок» и «парки с куртинами Моцарта», «нотный виноградник Шуберта» и «низкорослый кустарник бетховенских сонат», «черепахи» Генделя и «воинственные страницы Баха», а музыканты скрипичного оркестра, словно мифические дриады, перепутались «ветвями, корнями и смычками». Музыкальность Мандельштама и его глубокая соприкосновенность с музыкальной культурой отмечались современниками Ахматовой и Волошиным.
«В музыке Осип был дома» — написала Анна Ахматова в «Листках из дневника». Даже когда он спал, казалось, «что каждая жилка в нём слушала и слышала какую-то божественную музыку». М. Волошин ощутил в поэте это «музыкальное очарование»: «Мандельштам не хочет разговаривать стихом, — это прирождённый певец… Голос Мандельштама необыкновенно звучен и богат оттенками…»
Близко знавший поэта композитор Артур Лурье писал, что «живая музыка была для него необходимостью. Стихия музыки питала его поэтическое сознание». Мандельштам воспринимал искусство поэзии родственным музыке и был уверен, что в своём творческом самовыражении истинным композиторам и поэтам всегда по дороге, «которой мучимся, как музыкой и словом». Музыку настоящих стихов он слышал и воспроизводил при чтении собственной интонацией вне зависимости от того, кто их написал.
Я не слыхал рассказов Оссиана,
Не пробовал старинного вина;
Зачем же мне мерещится поляна,
Шотландии кровавая луна?
И перекличка ворона и арфы
Мне чудится в зловещей тишине;
И ветром развеваемые шарфы
Дружинников мелькают при луне.
Я получил блаженное наследство —
Чужих певцов блуждающие сны;
Свое родство и скучное соседство
Мы презирать заведомо вольны.
И не одно сокровище, быть может,
Минуя внуков, к правнукам уйдет;
И снова скальд чужую песню сложит
И, как свою, ее произнесет.
Смену символизму готовило новое направление, и, как бы оно ни называлось, акмеизм ли (высшая степень чего-либо, цвет, цветущая пора), или адамизм (мужественно твердый и ясный взгляд на жизнь), — потребовало большего равновесия сил и более точного знания отношений между субъектом и объектом, чем это было в символизме.
Противостояние между акмеизмом и символизмом, если это вообще было противостоянием, а не мирным занятием покинутой символистами поэтической крепости, воспринималось как движение за новый мир, звучащий, красочный, имеющий формы, вес и, время, за нашу планету Землю.
«Символизм, в конце концов, заполнив мир условными «соответствиями», обратил его в фантом, важный лишь постольку, поскольку он сквозит и просвечивает иными мирами, и умалил его высокую самоценность. — Писал Сергей Городецкий. — У акмеистов роза опять стала хороша сама по себе, своими лепестками, запахом и цветом, а не своими мыслимыми подобиями с мистической любовью или чем-нибудь еще. Они акмеисты, потому что они берут в искусство те мгновения, которые могут быть вечными».
Поэтому вчитываться в стихи Мандельштама нужно с осознанным пониманием его акмеистической сущности и внутреннего музыкального пространства. Современные композиторы, исполнители, преимущественно России и Польши, многократно обращались к творчеству поэта, стремясь разгадать мир его образов и звуков.
Насколько это удалось судить нам — сегодняшним слушателям — но представляется вероятным, что эпоха музыкальных пристрастий, совершив вековой оборот, ушла в сторону от ценностей акмеизма, который только притворился что одержал верх над символизмом. На самом деле акмеизм пополнил шеренгу самых разнообразных поэтических жанров, стал равным среди равных, и песни на стихи Мандельштама, такие образные и яркие, в новейшем измерении потеряли свою новизну и звучать перестали.
http://stihi.ru/2024/01/12/4879