все возможные вещи
что нам остаётся кроме как проходить сквозь прекрасную суть всех вещей
быть пронизанными снегом его крохотными спицами
ехать на вело так чтобы лассо его шин ловило серого быка дороги
срывать засохший листок с куста шиповника в надежде что уже скоро весна
болеть лёжа часами на диване в сладком изнеможении
выздороветь и мчаться как белка в колесе вперёд вперёд вперёд
держаться за руки любить разлюбливать снова любить
тихо шептать твоё имя как клочок фольги из шоколада
сквозь белые краешки твоих ногтей пробивается первоцвет
такой ненавязчивый март в этих краях
только в мае начинаются ландыши и я люблю твоё сердце
а что нам ещё остаётся
...
верить остаётся только верить в милость всех возможных вещей
которые нас окружают в кровь лёгкую и холодную тяжёлую как оловянный шар
стоять мой друг только стоять остаётся нам чучелами над огородами
в этой стране славянской поросли: лесов трав полевых приречных аиров
катится и стрекочет голос ночью когда же становится на лезвие утра – тихнет и вянет
что тогда будем делать мой любимый как выпутаемся из милости
всех возможных вещей
камышовая летопись
всё так понятно
как прыжок кошки охотящейся на ошалевшую муху
в июньский задушливый комнатный зной
периной тополиного пуха покрыта река
возле запущенного парка
и далеко не роскошной плотины
зелёной ряской покрыта и комариным кружевом
эротическим как им самим кажется кваканьем жаб
никаких тебе развлечений
всё предместье вынуждено прижаться к воде
к гидрам речным и гидропарковой хвое
к осоке и головастикам
к беззубкам из класса моллюсков
к вёртким пиявкам
ко всему этому ихтиарию с плавниками
жмётся и просится
только ладонь лодки как знамение
скользнёт по небосводу поверхности воды –
и снизу окунь запишет окуню в камышовую летопись:
в лето Божие 2009-ое а от сотворения мира 7517-ое
великое видение было от края залива и вплоть до рукава
так что на несколько минут солнца не стало
и страх великий и смертное знамение
и трепетание чешуи
...
а это те которые просились
стучали в двери воды
и им открыли
как мухе форточку
щука думает
люди залегли на дно стёртых до подошвы дворов
в глазах у них верховодки и когда луч как чайка падает
они шмыгают в уголки и тогда настаёт такая ясность
что видно как в глубине зависает насыщенная щука времени
и несколько окуней ей маячат
но щука думает о чуть рыбьей косточке самолёта наверху:
это так же как смотреть на отполированный оклад ногтя
и думать о евангелии
фруктовые сады
утро – это пора ожидания себя
это вкус молочной карамели натощак
это острорукие лучники возле укреплений глаз
и носовых форпостов
это маленькие мулатки семян в дневном яблоке
съешь их они полезны там есть йод
и старые фруктовые сады
ещё до того как их наделили общей памятью
я иду по этой памяти как по туннелю как по червю
и лишь теперь замечаю сколько сочных лиц
и сколько лиц окаменевших как мошки в янтаре
и мой янтарный сдавливает руку
как сдавливают пешеходов йодовые пласты желтопада
а мой дед говорит тише не надо орать
ведь и так каждое утро у организма оратория
сердце – перкуссия
печёнка – виолончель
лёгкие – духовые
и я прислушиваюсь что там доносится из оркестровых ям тела
и мы смеёмся и дед говорит: это рукоплескания съешь их
а лучники понемногу исчезают в шотландских снах
со своими минутками через плечо
и входят в носовую башню ветров
оставляя при входе оборонительное сопение
и бубны из яблочной кожицы поспевшего ренета
эклектика
ночь раздувает жабры
она тяжело дышит
её боковая линия скользкой дороги
проходит вплотную к моему дому
она ничего не слышит ибо глуха
луна это разрезанная
дорическая колонна над рекламой
путёвок на кипр
мы знаем о больших ураганах
тысячи желающих просто бросались
в море с пеной на губах
они на девяносто состоят из себя
то есть из воды
а скелет это просто эклектика костей
и стройное соединение позвонков архе
желающие чувствуют как вибрирует вода
обогащённая светом
как атланты держат как кариатиды
невидимые хранители уменьшенные
до размеров нашего воображения
где-то между первым и вторым этажом
и колонна понемногу приобретает свойства луны
а тело костей
я уже не знаю где искать начало
нашего кипра
выход
как хорошо вам в мягких коконах исследовать каждый метр сна
и улыбаться тому что жизнь – это маленькие порции мороженого
нанизанные на ложечки миндалин
и холод уже не достанет в подворотне финку
и не покажет её металлическое ребро – единственный взблеск во тьме –
как хорошо им выходить из подъезда в тихую пору около двух часов:
двое а Третий – сын – ещё на руках маленький счастливый и заспанный –
смотрит на илистое небо как-то неуверенно и взгляд Его виноградный
будто катится по тарелкам родительских лиц но никакого ответа
только у матери развязался ужик волос
а у отца дёрнулся кадык остро словно гвоздика
оптика
дождь снаряжает караваны травы
она напивается из бордюров и бурдюков
а на углу прорвало трубу
раскидало щебень как гречку
сдвинуло оптику луж
так что самые мощные телескопы
не могут найти небо
мудрецы торгующие в палатках
тонкими ковриками и лампочками
затюканные торговцы
дождь расскажет всю правду о любви и о мести
в шёлковом фильме
о капле что убегает от труб
о мыле что понемногу выходит из колеса перевоплощений
он знает что ливни не выход так же как и злость
а лишь утоление жажды бордюров и бурдюков
когда зелень в разливе
и до осени хны и ясных парикмахерских инструментов
длинная прядь ночи с лунным серпом
холод и стекло
в последние тёплые дни жуки отогреваются на солнце между трещинами в коре
как мысли в извилинах
это последняя дань холоду жертва дождям
в последние тёплые дни осень устроила благотворительный сбор стеклотары
говорю вынеси ей мамины флаконы из-под духов бабушкины масляные баклажки
дедовы винные бутыли свои пузырьки из-под зелёнки
только не сдавай папин набор бокалов и очки
жуки лезут друг на друга в предзимнем экстазе
не думай о красном
лужи уже покорились асфальтовому рабству
небо почтительно наставляет и отдаёт свой монокль
дед костя поднял пивную бутылку – на зелёном пузе ещё есть пена –
как яблоневый цвет – последний откуп – бабьему лету бабы нилы
кит дорог
о великий кит дорог
три дня и три ночи мы не покидали
метро твоего тела
синица реки натягивает вены
тинь!
грех – это скольжение по поверхности
самих себя
писать светом как мелом
по зелёным доскам твоих глаз
цинь!
комната как изгиб твоего колена
мягкий и сухой
и мы спрячемся в ките
в его голове
как в алькове
и будем читать из рук
как изголодавшиеся псы
которые блаженно косят молочные поля белков
и любовно туманятся
к великой собачьей матери
где-то там на углу улицы
возле изгиба твоего колена
* * *
спит твоё сердце
под сводами грудной клетки
как между рёбер костёла готического
стиснутое и молчаливое
нераспетое нецелованное
для чего вены расправляют свои ветки
когда свет падает в одну сторону
и застывает как тайна
какая небесная иерархия сквозь радужку
витражей проступает
вопросы множатся муравьино
с недавних пор я кусок сахара приберегаю
для их нехитрых нужд
но ответы надо мною книжно смеются
и в каждой дневной виноградине
будто в икринке
я вижу как проступает тонкий хребетик –
veritas est – оно твердеет и набирается
сил ежедневно и ежеминутно
* * *
в этих холодных кельях за которыми присматривает зима
деревянное распятие акации слегка шелестит
пустыми стручками наших голосов
забытые птицами гнёзда – взъерошенные травы –
несколько чьих-то волос тёмных как цыганская кровь –
листок смородины и белые крапинки счастья
из-за холма виден город его алюминиевый дуршлаг
пропускает сквозь свои отверстия пространство
вот сквозь прорезь домов
видно возбуждённую и тёплую трубу тэс
вот яр открывает кусты
вот белый гидропарк натужно стекленеет
как гранёная хрустальная ваза в бабушкином серванте
вот ты кормишь из рук белку и она хватает
ореховый мозг осени и прячет под снег
в песок и мокрую хвою
* * *
санта веранда аве
площадка и стол дОмино
мария вешает бельё на тонкую бечёвку
голоса робертино лоретти
сокрушённо соловеет
соломея крушельницкая
её мотыльки ещё спят
в надбровных дугах чердаков
* * *
река – длинная жёлтая гадюка
завораживает белую мышь луны
а небо такое безоблачное
и никакого убежища гласным
имени моего только йода капля
лишь мощными согласными
заслонюсь как щитами
ненавязчивая глубь
весной когда серые мышиные тени исчезают
и белые клочки снега как чайки
стремглав бросаются с наклонных крыш вниз
и летят несколько этажей так что я начинаю верить –
они увидели внизу небольшую рыбу в наших глазах
и сейчас хотят её схватить погрузиться в мою карь
погрузиться в чью-то синь пронизать его серь
встань возле длинной гортани трубы сожми кулак и подумай:
на самом деле они разобьются
на самом деле они просто ищут повод
ведь люди так редко поднимают глаза к небу
и всё труднее увидеть глубь
ненавязчивую как детский смех
спокойной ночи, Марта
жабры вентиляции полны историй со всего дома
в этих проходах застряли отборные яства: вечерние воркования за столами
бучи и скандалы детские визги утренние смехи
чья-то соседка звонит верлибром:
"...в моём аквариуме случилось водное приключение: оборвалась боковая жилка стекла
и поэтому ты мне нужен: поднести вёдра найти выход
думаешь это так естественно: ловить красных рыбок правды
среди маленьких гупи, неважных сомиков, нехитрых улиток
смотреть как покапывает ночь: из чернильных её красок один фиолет
прислушиваться к дрожанию: крылышкам дневного света..."
чей-то сосед зовёт в рифму:
"...марта марта принеси мне подсоленной воды может какого-то регидрона
всколыхни шторы выпусти кота на край балкона намажь бутерброды застели кровать
марта когда мы будем спать?.."
кто-то молчит и молчание его – пахучее – тайна роз –
круговерть и палец на губах: в магазинчике немых двери на защёлке
движения только сквозь вентиляционные маховики крадутся
он и она прислушиваются: спокойной ночи, Марта
ложки-мы
вечера наивный ситец –
гололедица
в эту хрусткую и не морозную погоду
мы как две ложки из одного сервиза –
одинаковые узоры
только ты – большая столовая
для супов и всякого там
только я – маленькая десертная
для желе и не только
но – поверьте – обеими одинаково
насытиться можно
рыба – бьёт свет
и домино оживших окон разлетается
по дому: кто-то есть
мы как две ложки из одного сервиза –
одинаковые изгибы
не остро а плавно так
уют прижимает каждый
уголок ко стене
звонкие предместья
звонкие предместья города ж
как столовые приборы
моя железная дорога на 13 персон
с холодными вилками рельс
или
как линейка в ранце первоклассника:
всегда мало
и всегда поломана
наскок на эту тишину
между станциями удачен
хватаю её самый большой кусок
где-то между полем и лесом
лесом и полем
и вот последнее лезвие цикады
чиркает о голову мака
и он облетает
как голова иоанна
а старая железная дорога шарахается
от тебя и меня и наших наскоков
она затихает
она задыхается
и входит в вечернюю аритмию
Verde
Наша встреча напоминает двух пташек,
которые этой весной в первый раз условились вить гнездо:
поначалу смущённо, а потом всё более деловито.
А рядом забор снимает мягкую рукавицу мха,
и мы находим соломинки слов,
зелёный ветер заглядывает в их сердцевины.
На краю тротуара штормит от авто,
мы пытаемся назвать цвет воды под мостом.
Она ведь ещё слепая – говорит кто-то – словно котёнок.
Ты смотришь на дерево так,
словно у тебя бутон вместо сердца.
Я спокойней – у меня на левой ноге пробился росток.
Уже знаю, кем буду этим летом.
Имено
Зелёная бутылка июня с трухлявой пробкой зноя
стоит на самой вершине горы и блестит: панцирями крыш,
окнами зданий, шелестящими закладками деревьев между страницами улиц.
Ты знаешь, у лета имено сидровое, и если тряхнуть – оно взрывается:
яблоком города, грушами куполов, попкорном запахов.
Мы нашли эту бутылку на горе в тени мирного куста,
и посмотрели сквозь пузатое дно июня, и произнесли его.
Мы увидели кошачьи пирамиды ушей в траве, и переполох муравьёв
возле стен наших ног, и притворное спокойствие города на левом берегу.
Мужчина рвёт ногой тысячелистник, женщина хватает ртом кашку,
ребёнка пока не видно – сидит в неизвестном цветке,
и пчела щекочет лапкой его неопылённое имено.
Орфей
Глаза мои засыпает песок рассвета.
И трудно понять, то ли холм пятки реален,
то ли мелькнула белая лань лодыжки.
Орфей созывает существ, как умеет:
иногда это бывает блюз –
так много в его звуках воды,
иногда блестящее лезвие –
тогда кроты зарываются глубже –
такая сила в этой глубине.
Пусть каждый будет тем, чьё в нём сердце –
сказано нам в один погожий полдень,
когда лиса радуется своей хитрой шубке
и мышь дрожит, словно драже.
А он сидит совсем неприкаянный
от веса сердец внутри себя –
словно камней в потоке.
Часто по утрам
Часто по утрам,
когда возле водонапорной башни
собирается вороньё,
и верхушки деревьев похожи
на всё ещё неспелую смородину
с тугой мякотью,
неоптимистический пейзаж
привокзальных построек
вырисовывается из линий на руке
и мчится по путям в красное.
Тогда серый мост прижимает
свой мокрый хвост к земле,
и первые пассажиры,
жмурясь от сонных движений,
семенят по нему,
складывают в клетчатые сумки
свои линии – разума, судьбы и сна –
между молоком, сыром и старыми газетами.
Так, что хочется просто долго стоять
и смотреть, как белое отражается в реке.
И только изредка на придорожных столбах
ухают совы.
Думать без слов
Знаешь, котик, слова помогают здесь удержаться.
А что ещё? Одетые в казённое сукно новости, электронные
заголовки, трухлявые соты архивов.
Попробуй-ка подумать без слов: жёлтой грушкой
на подворье Софийского собора,
серо-зелёным камнем на Большой Житомирской.
Нет, лучше знаешь как: а давай ты будешь кем-то,
кто собирает обломки смальты или мозаики Михайловского
в маленькую коробочку? Как там в ней шуршат эти давние цвета:
терракота, лазурь, червлень, ржаной, рябой?
Мохитовый, говоришь?
Возможно. Целую. Обнимаю. Смотри.
Завтрак
Что это за женщина смотрела на меня из овала рамы?
Музейное привидение? Задумчивые глаза, и улыбка затаилась, как зверь перед грозой.
Что это за дом здесь, с каким кафелем? На столе баталия завтрака и три апельсинных кожуры,
белое знамя салфетки,
цветок жасмина, зависший в зелёном чае.
Нож блестящий конём скачет по масляным прериям. Багет без головы.
Что ты молчишь, зелёный горошек?
Вспоминаешь, как обоймой лежал в пистолете стручка?
Что это за мужчина в зеркале – ни на полотне, ни где-то там?
Сидит радостно. Строит башню из куриной кости.
* * *
Мне нравится эта женщина в отражении,
вокруг неё множество плоскостей, из стольких она ускользает,
не задерживается в них, не существует. Но кругом ни одного зеркала.
В первой она посередине, говорят, так за руки держат родители.
Во второй – подсматривает в озеро, удивляется, снова заглядывает.
В третьей – мягко светится, но это свет заученный, не её свет.
В четвёртой – вспыхивает и горит, греет, живёт, радуется,
может отвечать на долгие вопросы в коротких разговорах:
чем вы занимаетесь? как вам это представление?
В следующей, или последней, или кто его знает, она видит коридор:
не невеста она, не привидение он. Только в этой
мерцающей анфиладе из объятий кто-то касается её плеча,
и она таки оглядывается, прямо в глаза. Существует.
* * *
Стрекочут буквы, восходит полная луна бумаги –
мы заговорены речью, помечены.
Трудно сойти с границ её ворожбы.
Раз названные – кто где –
среди рек равнинных, горных, безводных –
всегда с камешком под языком, с песком между пальцами.
Воины рассвета идут, но не уходят:
красный, румяный, карминный, багряный, рыжий,
пурпурный, кармазинный, амарантовый, кровяной, калиновый.
С тетрадями, смешные, садились учиться у иволги,
а экзамен сдавали воронам. До сих пор ещё чувствуются в балке
их свободнорождённые цвета.
Но разве мы могли знать об этом?
Ночь нежна
Ночь подбита жёлтым атласом фонарей.
Их поставили на месте старых деревьев, и теперь
можно подумать: это и есть их потусторонняя жизнь –
перегонять соки электричества,
изредка поскрипывать и собирать вокруг комарьё,
с разгона биться световым шершнем в наши зелёные окна
и падать на подоконник чуть живым.
Ночью все тела наращивают перламутр и твердеют,
чтобы спрятаться в раковине, как в гробу.
День похож на мелководье с пустыми ракушками на песке.
БИСЕР
Небо уже в гвОздиках, и в глубоком кресле вечера
можно заглянуть в древние глаза огня – здесь свечи, вино
и отблеск в бокалах, а сверху рыбья косточка месяца.
Говоришь, осыпается твой мир? Не знаю, так издавна ведётся,
а все же – ночью каждый шелест сильней и жест. Вон плетёт
себе яблоня платье, пастельное, асимметричное, на одно плечо.
Говоришь, из жизни, как и отсюда – хороший вид. Наверное.
Здесь воздушный океан бьется о города берег, и мы –
в маленькой шлюпке балкона, среди пены садов,
смотрим, как весна мечет свой бисер.
И ложимся спать – немножко людьми.
ОТРАЖЕНИЕ
Каждая, сумевшая перейти на другую сторону улицы,
выйти из зазеркалья, это знает.
Каждая ухваченная мысль теперь похожа на пойманную в полёте стрелу.
(неужели были времена, когда слова трепетали, как бабочки, возле вечерних ламп?)
Каждая прочитанная страница возрождена из пепла,
каждый глоток – страсть.
Не заказывайте ещё один кофе,
ваш ангел всё равно должен выспаться
после бессонной ночи новорождённых.
Мёртвых и живых лучше оставить на потом.
У вас теперь много ключей, но исчезли замки,
просто иструхлявели как осиные гнезда,
но оказывается, что и не были они нужны –
оставьте их тем, кто сомневается,
тем, кто боится, тем, кто рассказывает о комнатах внутри себя,
где никогда не был.
У вас теперь мало времени, наивные думают, что это от счастья.
А я скажу, что цветок просто цветёт, а оружие просто убивает,
стрясите пыльцу, простите, порох со своих ладоней.
Вы уже выиграли эту войну жизни, в межвременьи проиграв сражение.
И это было трудней, чем притворный мир.
На углу улицы женщина продает цветы: гладиолусы, розы, лилии.
И, кажется, шланг под её ступнями извивается змеем.
Аve, нет, только кажется, Мария?
Поцелуй своё отражение: то ли в теплую детскую щеку,
то ли в зеркала холод.
И пой, Мириам, пой.
* * *
и я не знала даёте ли вы имена родинкам
что проступают на ваших тёплых звёздных картах
в эти июньские дни исполненные самых тихих липовых разговоров
и совсем не тихих выстрелов
не смеялась и не плакала над вашими орбитами над вашими деловыми траекториями
внезапных затмений ума или солнечных вспышек фантазии
только с горы с её замшевой зелени проступал нижний город
и в каждом водоеме окна было видно как меловеют
и почти исчезают усталые луны человеческих лиц
* * *
Пейзаж всё тот же, но подмалёвок холода едва синеет.
В утренних туманах всё больше вызова.
Взлетают стальные ястребы – их не видно – этих истребителей,
но есть они за облаками. Призраки.
А внизу такое же мягкое небо – альпийские луга с барашками облаков – сбивает в пенное стадо ветер, холодный пастух.
Не то, чтобы нам страшно было, нет, не совсем.
Зеленеет, как глаз, купленный кем-то арбуз на окне.
Твоя мама играет Баха. Неутомимый церковник...
Только ночью кто-то выедает сердце маленькой ложечкой
и звякает ею по дну.
2016
Быть смешной
Тебе никогда не говорили, что это роскошно – быть смешной?
Вот видишь – маленькое черное платье – это всего лишь птица,
лёгкий макияж – незаконченный цирковой грим.
Жемчужина из твоего перстня возвращается в раковину,
вишенка на торте расцветает.
Постой, эти серьезные люди,
засмотревшиеся, как галки себе под ноги на пашне утра, –
они решают, что элегантно, а что нет?
Поверь, может быть, нет ничего игривей кучи песка.
Отважней усыплённого страха.
Правдивей сердцебиения.
2018
Киев
1.
Как я люблю этот протяжный первый аккорд робкого снега.
Инкрустированную луну наверху.
И свет её сквозь тёмную византийскую ладонь по Старому Киеву идёт.
В брошке двора, где они жили, сломана застёжка,
но осталось отражение их ботинок.
И я становлюсь в них, в родные, и ста лет как не бывало.
Самое время рассказать девочке, что сидит за книгой
и часто ворует свечи в церквях, и лепит из них кузнечиков – как оно дальше будет.
Но я промолчу – небо совсем голубиное, свет уже высоко-высоко,
и луна больше не такая таинственная – в точечку, словно перепелиное яйцо.
Так когда-нибудь кто-то другой заглянет в другой сундук – и увидит в нём тебя.
2.
Идёшь по городу, и он тебя узнает: поступь и слова на ходу.
Прозрачные дворы и заслеплённые звезды на небе, и гулкую тишину.
Ты бы бредил им, целовал бы отметки на кирпичах, которым, может, лет сто или больше.
Твой дом растёт, как цветок в саду – и потолки всё выше.
Расходятся стены, расширяются дальние части комнат,
и ключ в кармане пустил росток, словно боб или какое-то семя.
Ты найдешь её в одной из комнат и посадишь себе на колени.
И все, кто здесь был, кто позабыл о нас, будут стоять в стороне – это не для них.
Проявятся другие за столом в назначенное время, и места им хватит.
Иди по городу – шёлковой лаской, гибким зверем.
Так гром ударяет, будто из-за решёток, и летним ливнем тебя настигает
под лапой у липы, рядом с Десятинной.
И всё, чего желал под ней и под этими звёздами – стоит рядом с тобой –
а город светится вниз. И город светится вверх.
2017
Созвездие Мыши
Говорят, эта страна боится цвета –
серо-зелёного, и правда, много.
Туман, не морозно, приятная мятность.
И месяц выведен ещё по старинке,
безупречным почерком, редко такой теперь встретишь.
Сядь на краешке, расслабься, можно.
Загорается барвинком конфорка, от поцелуя воды расправляет
морщины свои спящий шиповник.
Тянут-потянут, сумрак вытащить не могут
одиночные вёдрышки окон.
И всё так же, словно собралось жить вечность.
Вон за окном баба деда тянет, а внучка – саночки.
И кот на минутку улыбнулся – на небе появилось созвездие Мыши.
И заснежило, и не таяло.
2018
Смерть
Чтение – одно из самых тщетных занятий, но...
тогда всё остальное, вообще говоря, тоже.
И мы читали с отцом то лето, как книгу,
облепленную по берегам салатовой ряской,
с запятыми жёлтых и восклицаниями белых лилий.
Я ещё ничего тогда не знала про образы и метафоры:
их струнные структуры, множественность пространств.
– А что такое смерть? – был детский вопрос.
– Видишь этот кубик сахара? Я его просто разведу в чае, – ответил.
...
Сколько лет уже не могу найти нужную страницу.
2018
Carte blanche
Жизнь подаёт нам колоду карт, и мы искренне верим,
что надо научиться играть, различать эти бубны и трефы,
постичь искусство преферанса.
Но потом оказывается, что это атлас мира, со своими
географией, фатумом континентов, назначением рек;
словом, идём к вершинам, любуемся долинами.
Но, наверно, вся правда в том, что мы придерживаемся
лишь чистых листов, и постепенно понимаем:
в мире существует всего несколько сюжетов,
и почти все они – о странствиях.
+ +
Что, октябрь, взял ты в руки уже свой посох,
овитый диким виноградом, с сухим птичьим гнездом?
Бывает, любовь превращает тебя в шута,
вместо того, чтоб светить в тумане спасительным указателем.
Вместо того, чтобы быть терпким прикосновением, сияющей улыбкой.
Спотыкаешься о тяжёлые кандалы плодов,
тянешь за собой гирю тыквы на ноге, рассматриваешь семена:
вот созрели забытые образы, и оказались ещё сочней,
ведь были только затёрты, а не прощены;
вот укладываются спать змеи, все пресмыкающиеся,
а одно блестит глазами из лиственной гущи, и, кажется, даже улыбается.
Вот улитки закручиваются в послание, никто не прочтет их древнее водное письмо.
Засыпать, чтобы проснуться. Держать гальку имени под языком.
Будто слово, однажды выловленное в холодном потоке.
Деревянное зеркало
Эти зеркала в ладонях, делающие нас лучше,
чем есть на самом деле –
такие роскошные и дорогие, дорогие и роскошные –
приучили нас к новым лицам –
без них и себя не узнаем.
Даже улица одета в фильтр песчаной бури,
а яблоня опустила руки – замерла –
не соберёт уже россыпь белых точек на темной земле.
Собака поправляет свой портрет в луже.
Кошка подчищает хвостиком фотографию.
И только старый мужчина врос в трюмо ивы –
всматривается в деревянное зеркало –
и не видит себя, и безжалостно плачет.
Мерцание
Мне кажется, так мог бы выглядеть ад –
Блестящая постройка из стекла и металла: несколько уровней наверху, несколько колец снизу.
Все спешат и томятся в напряжённом ожидании.
Эвридика дождалась поезда, Персефона поднимается на эскалаторе,
Харон в водонепроницаемом комбинезоне продолжает погружать весло.
А главное – всех слишком много – это заполненность, избыток, шум.
В Макдональдсе акция на крылышки жар-птицы. Огонь тает на языке.
Вырываюсь из этого водоворота, бегу в прохладу ночи, к озеру,
целую стену дома над ним.
Кто сказал, что настоящее всегда молниеносно? Гроза?
Медленно иду по каналу улицы –
Небо сегодня такое звездное!
«На восточном фронте дают
самый зрелищный из спектаклей».
Где-то на севере в пыли своих коридоров задыхается серый псиглавец.
А звезда указывает ему путь в Тартарию.
Медленно-медленно выплывает лодка луны,
чтобы перевезти его в… но нет, и этого не получится –
дырява, прострелена осколком моей страны.
Мерцает моральный закон у нас внутри.
2023
Всепроникаемость
Тело извилисто, как Смородинский спуск,
и какая-нибудь Климентина могла бы по его
коже наверх подниматься,
неся желтоватые яйца в корзине.
Или велосипедист выныривал бы из-за тенистого
поворота, и шины шипели бы, как ужи,
о гладенькую брусчатку.
Но это всё не то для морозного тела воздуха,
для его всепроникаемости:
мыльные пузыри света вокруг фонарей –
тугая вода в лужах – тень под листьями –
туннель улицы – полости в кирпичах –
мои лёгкие – и снова твои – и
подъём на Татарку, через гортани холмов
к альвеолам тупиков и закоулков – тело везде.
2014
Искры
Вечер распелся птицами,
голоса их зависают в воздухе розовыми лепестками, как в сиропе –
его я вчера сварила, впервые, впервые.
Знаю-знаю, мои слова напоминают цветную гладь на черной подушке бумаги,
ничего, каждый по-своему заполняет эту пустоту.
Луна вылетает раскаленной искрой из паровоза ночи,
быстрей-быстрей, подбрасываем уголь разговора в топку, наливаем напитки, говорим и молчим, вымазываемся в саже, да где теперь её, сажу, встретишь.
Разве что здесь, в этом стихотворении, как видите.
Стеклодувы, трубочисты, мельники – экспедиторы, маркетологи, консультанты. Открываю свой старый буфет, сгоняю с печенья гнома и не нахожу розового сиропа – только маленькую черную галактику.
2020
Смотреть и видеть
Узнавать о смерти посреди крика жизни – оглушительно.
На мгновение цепенеть от новости, её тёмной вязкой материи,
это тебе не прозрачный стеклянный шарик для игры,
не голубой марбл, хотя, говорят, именно такова наша планета где-то там, откуда мне не видно.
Среди тысячелетних руин всё равно проглядывают руины моей страны.
Но это не музей, малышка,
хотя многим здесь так легко попросту перейти к другой витрине.
Вчитаться в описание ещё одного экспоната,
задуматься о величии цивилизации.
Когда я смотрю на терракотовую фигурку без ноги –
вижу последствия обстрелов.
В разбитых черепках я узнаю чашки, из которых только что пили.
Смотрю на очертания лилий на фреске – и вижу их на похоронах.
Смотрю на южные травы – и вижу твои волосы.
Смотрю на воду – и вижу твой прозрачный взгляд.
Смотрю на ветер, что гонит волны, и вижу будущий шквал, реквием победы.
2023
Внутреннее солнце
Слева просыпается на восходе
внутри фарфоровой зимы тела,
постепенно поднимается высоко.
Мы с дедом идём на базар за лавашем:
горячий, ещё можно обжечь пальцы,
до сих пор ощущаю его свежеиспеченный запах.
В полдень пульсирует синими тенями на снегу.
Река искрится, словно холодный леденец.
Синица сядет лишь на ладонь без рукавички,
поэтому я её потеряю – наденет ветка куста.
Вечером справа щека у неба горит:
снег ещё розовый, окон мандарин.
Следы впитывают в себя сумерки,
холод забивает дыхание,
рукавичка в тепле улыбается:
до завтра, говорит.
2023
***
Ясна голова фонаря, и кружит со всех сторон
мечтательное комарьё снега.
Никогда, слышишь, никогда не был он таким, как сейчас.
Стану в этот игристый силуэт света в бокале инистого парка:
полозья от саночек, гомон уток на озере,
красная рыба неба, бодрые купальники в проталине.
Здесь, в зазеркалье, ещё и война. Там – в самшитовом лабиринте –
от кроличьей лапы след. Пролетаю сверху вниз по длинному-предлинному
туннелю моего дома: полки с книгами и посудой
(вот ещё детская полИвная чашка), дальше и дальше –
стол, пианино, ёлка, велосипед, комод, зеркало.
Кто знает, какой глубины эта нора?
Внизу на столике будет стоять флакончик с надписью "Верь мне".
И будет светиться нежно окно в снег.
2024