Перевод с английского
Сорокалетие. Мой день рождения уже совсем скоро
(осталась пара недель), но это «скоро» тянется уже много месяцев.
Это похоже на ауру мигрени – тягучая разобщенность, которая поражает мозг
задолго до того, как начнется боль, подобная стуку молоточка
И я забываю свое имя и даже имя своего мужа
В преддверии полномасштабного нервного срыва.
Всю прошлую зиму каждый день
мне приходилось выдерживать боль надвигающейся потери.
Скоро это прекратится. Худенькие девушки,
устраивающие пикник в парке, в странных платьях
благотворительных фондов, слушающие the Smiths,
уже давно собрались и ушли, затерялись навсегда
в высокой траве вдоль тропы, растаяли в криках грачей, в дыме сигарет.
Я больше не помню их лиц, не помню того, что
небо Дублина записало иероглифами морщин на моей коже,
в тот год, когда я бросила свой дом,
не помню даже своего первого настоящего секса,
который развернул, наконец, мои детские пеленки.
Это сорокалетие неумолимо изгоняет мою молодость.
в каменные катакомбы на отшибе, нежилые, жаркие, кишащие мухами, Подобие Города Тету на Ниле, который стал Потусторонним Миром
Для Древнего Египта, и я уже не могу перебраться назад через реку.
В те времена смерть была, конечно, гораздо ближе.
В свои сорок я была бы уже мертва или, по крайней мере, стала бабушкой;
если бы я была богата, я бы уже подготовила заказы
для изготовителя саркофагов, для резчика Шабти,
для ткача савана; я бы выбрала заранее
заклинания для крышки моего гроба, амулеты, необходимые
для того, чтобы миновать опасности на входе в загробную жизнь,
Включая сложное испытание с перышком и сердечками
О изгнанник, чтобы ты мог укрыться от жара
и оцепенения этого бесплодного места, и отправиться в Рай
на Тростниковых Полях, и не заниматься там никогда никакой работой,
о, найди же под погребальными одеждами точную копию себя,
Исполненную в бирюзовом фаянсе, украшенную корзиной.
Видишь, здесь сказано. Я сделаю это. Возьми меня.
Пояснения к тексту:
Стихотворение из сборника "Параллакс".
* Героиня переживает приближение сорокалетия и рассуждает о том, что 40 лет в Древнем Египте - это преклонный возраст, когда уже пора серьезно готовиться к смерти. Богатые состоятельные люди Египта заранее заказывали саркофаг, посмертные одеяния и прочее. Один из важнейших предметов культа смерти - Ушебти (или Шабти). Это фигурка (чаще всего из бирюзового фаянса) человека в полный рост, иногда с корзинкой для переноски зерна или овощей на спине. Чем больше ушебти мог себе позволить египтянин разместить в погребальной камере - тем лучшее для души после смерти. Умерший нуждался в том, чтобы сущности потустороннего мира позаботились о его душе, дабы она не застряла в мертвом теле, ей надлежало переселиться в фаянсовую копию. По пришествии в рай, если тест Анубиса на взвешивание сердца против пушинки проходил успешно, ушебти опять же были необходимы как слуги, рабы души своего хозяина, которые готовы сделать за него на том свете любую работу, дабы он мог бездельничать вечно на райских тростниковых полях.
** В конце третьего - начале четвертого шестистрочия Морриссси предается воспоминаниям об ушедшей молодости и вспоминает безвкусно одетых худощавых девушек, которые увлекались, как и сама Моррисси, песнями группы Smiths. ( певец и вдохновитель этой британской группы - однофамилец Моррисси) Тексты группы совершенно фантасмагоричны (дым сигарет и чего похуже, культура хиппи, романтика смерти и прочее...) и искать песню, на которую, возможно, ссылается автор - это уж слишком сложно: "listening to the Smiths,
have long since picked themselves up and vanished
down the tall-grass corridor of rooks and smoke."
Поэтому я предложила образный, подходящий по смыслу, но не дословный перевод этих строк: "...слушающие the Smiths,
уже давно собрались и ушли, затерялись навсегда
в высокой траве вдоль тропы, растаяли в криках грачей, в дыме сигарет". Может, если раскопаю смыслы - переделаю впоследствии.
*** Последнее шестистрочие - это молитва за душу усопшего, традиционная для Древнего Египта, начертанная на Ушебти.
ОРИГИНАЛ
The House of OSIRIS in the fields of reeds
I'm turning forty. Not on my birthday
(still, as I write, six weeks away) but over months.
It's like a migraine: that sludgy disconnectedness
starting in the brain, hours before the hammering.
I've forgotten my name and my husband's name
in the run-up to the full-scale meltdown.
All through last winter, each day
made to bear the pressure of impending loss.
Soon it will no longer be like this. The lean girls
picnicking in the park, their haul of charity-shop
dresses at their feet, listening to the Smiths,
have long since picked themselves up and vanished
down the tall-grass corridor of rooks and smoke.
I can no longer remember their faces, or what
the sky over Dublin inscribed on my skin
the year I'd just left home, or even the impact
of first-time, proper sex, of being unwrapped.
But turning forty banishes my younger self
to a separate outhouse, somewhere stony
and impassable, hot, fly-infested, like the city
of Tetu on the Nile, which became the Otherworld
for all of Egypt, and I cannot get across.
Death was so much closer then, of course-
I'd be dead already or at least a grandmother;
if rich, I'd have my orders pre-prepared
for the sarcophagus maker, the Shabti carver,
the weaver of the shroud; I'd have selected
the spells for my coffin-lid, the amulets required
to survive the guarded entrances of the afterlife,
the tricky test with hearts and feathers.
O exiled one, so you may escape the heat
and torpor of that barren place, and pass instead
to the Field of Reeds, and do no work there,
discover by your grave cloths a replica of yourself
in turquoise faience, fashioned with a basket.
Here, it says. I'll do it. Take me.