Муравьиными бы дозами,
но – стабильно, как тогда,
плавно бреющим автобусом –
на мигающий радар.
По обочинам – синие скромненькие растеньица.
Прогревается воздух от их неведомых мне названий.
Растворённая в гаревом выхлопе патока стелется
по саванне.
Проезжаешь седьмую поляну – а там Дин Рид:
возбуждайся, ликуй, но глотку уже не дери.
Вспоминай диафильм, где он пел – почти настоящий,
где казалось, его на плакатный планктон растащат.
Раз в году. Чего торговаться – чаще не надо.
Как прощёное воскресенье, только без болтовни.
Черепаха взлетела бы и с насиженного ламината –
лишь подтолкни.
Только вводят ей не полётку, а всё снотворное,
не боясь, что и до Майами дойдёт зловоние
и уйдут в бесполезную летопись пляжи
вместе с эхом до солнца: «Но я же… я же…»
Целая жизнь – в угольки. Это выгодно кочегару?
Я считал, что автобус – ПАЗик, а то и «Кубань» –
поскольку могучей стране экономит соляру,
кушая всякую дрянь,
примчится, сбривая траву и полоску тьмы,
и сразу – туда, где совсем другие ломы
вскрывают кладовки архивов и исполкомов –
знатно и по-плохому.
И – к чертям дивертисменты
в виде трёпа журналистов:
счастье – в шахте, лифте, клети,
щах, отлове пескаря…
Пережив три верных смерти,
грех во сне не застрелиться,
чтоб срамное празднолетье
смыла «ванишем» заря.