Истории моего детства
Шурка
На Ичнянщине Черниговской области зима 1953 года была снежной и морозной. В начале января речка была покрыта льдом толщиной не менее 60 см. Полным ходом шла заготовка льда в ледники пищекомбината и продуктовой базы. Лед вырезали кубами и сразу же вывозили по назначению. Образовавшиеся полыньи за ночь снова покрывались тонким льдом, а к утру выпавший снег покрывал речку, и тонкий лед нельзя было отличить от остального.
Этот день был морозным и солнечным. Наш класс занимался во вторую смену, и я направлялась в школу по свежевыпавшему снегу, который сверкал на солнце и скрипел под ногами. Мороз пощипывал щеки, и от дыхания ресницы покрывались инеем.
В десяти метрах впереди меня шел в школу мой сосед и одноклассник Шурка Крепак. Все его дразнили «Полицай», так как его отец Федор Крепак во время оккупации нашего городка немцами служил полицаем. После освобождения от немцев нашего городка советскими войсками Федора осудили на пятнадцать лет и сослали в лагерь на лесоповал.
В школе над Шуркой все издевались: дразнили «полицаем», пинали ногами, а иногда подкрадывались сзади и били книжкой по голове. Двенадцатилетний подросток Шурка был щупленьким, невысоким мальчиком, старался уединиться, при хождении втягивал голову в плечи, как бы ожидая удара по голове. Учился Шурка неплохо. Любил много читать и по возможности не выходил на переменах из класса. Он никогда не плакал и не жаловался, а молча терпел все обиды и унижения. Мне его было жалко, потому что никто никогда его не защищал. Его три старших брата уже закончили по семь классов и выехали в другой город учиться в ремесленном училище. Шурка жил с матерью в маленьком домике под соломенной крышей, который построили перед войной. Мать его работала прачкой в местной больнице, что находилась недалеко от их дома. Прачечной при больнице не было, и она носила тюки грязного белья на своих плечах и стирала дома. Зимой и летом их двор был завешан простынями, одеялами и пижамами.
Когда Шурка подходил к речке, я увидела, как он оглянулся, и, заметив меня, побежал по замерзшей речке в сторону школы. Добежав до средины реки, он вдруг провалился под лед.
Вынырнув на поверхность, пытался забраться на лед, но лед был хрупкий и ломался под его руками. Я инстинктивно сорвала с головы платок и кинулась навстречу грузовику, размахивая платком, а другой рукой показывая на речку. Водитель резко затормозил. Мгновенно выскочил из кабины, схватил из кузова багор и побежал к Шурке. Второй человек, что сидел в кабине с водителем, снял деревянный борт с грузовика, бросил его на лед, привязал к нему веревку и подтолкнул его к водителю, который лег на борт и, отталкиваясь руками, подобрался ближе к Шурке. Он протянул багор потерпевшему, но мальчик окоченевшими руками не мог схватиться за него. Все-таки водителю удалось захватить крюком ворот Шуркиной фуфайки и, благодаря помощи второго человека, который тянул за веревку борт с водителем, мальчик был спасен.
Одежда на Шурке покрылась коркой льда. Водитель, сняв с него сапоги, фуфайку и завернув его в свой тулуп, понес в кабину. Меня тоже взяли в кабину, чтобы показала, где находится больница.
Из-под тулупа выглядывали босые Шуркины ноги. Я закутала их в мой платок. Шурка потерял сознание. В больнице его привели в чувство, а позже у него определили двустороннее воспаление легких и сильное переохлаждение организма.
В тот день в школу я уже не пошла. Сообщив тете Гале, матери Шурки, о случившемся, я отправилась домой. Меня знобило. Перед глазами все время был Шурка, барахтавшийся в покрытой кусками льда воде.
В комнате возле печки сидела моя мама и при керосиновой лампе что-то вязала. Увидев мое состояние, она испугалась:
- Доченька! Что случилось?
Размазывая слезы по щекам, я все рассказала про этот несчастный случай, про то, что Шурку дразнили «полицаем» и про издевательства над ним одноклассников.
- Какие же вы жестокие дети! - сказала мама и продолжила:
- Федор Крепак скорее герой, чем полицай и предатель. Девочка моя! Ты послушай, что я тебе расскажу, и ты обязана обо всем этом сообщить в школе.
- Когда немецкие войска заняли наш городок, через несколько дней они вызвали в комендатуру все взрослое мужское население, не успевшее уйти на фронт. Комендант объявил, что немцы пришли сюда навсегда и будут в городе восстанавливать все предприятия и наводить порядок.
Мужчин, имевших рабочие и технические специальности, стали распределять по предприятиям. Нашего отца приняли на спиртзавод кочегаром. Федор Крепак до войны работал в райисполкоме конюхом, и его назначили полицаем, а в случае отказа - расстрел. У Федора была жена и четыре малолетних сына, и, чтобы сохранить всем жизнь, дал согласие. Работая в полиции, он очень многих спас от угона в Германию. В первую очередь, он спас меня. Когда я шла на рынок, он меня возвратил домой, сказав, что на рынке облава на молодых женщин и девушек для отправки на работу в Германию. В тот день он не успел предупредить Шуру Гартун и Настю Шубину, которые очень рано ушли на рынок менять вещи на продукты и не смогли избежать ареста.
Дочь нашей соседки, тети Коры – Клава, работала переводчицей у немцев. Узнав о том, что вскоре будут уничтожать евреев, она тайно сообщила Федору об этом. Тот, в свою очередь, ночью пришел к Басанским (нашему соседу) и забрал его с женой Раей и двенадцатилетней их дочерью к себе и запрятал их на чердаке. Буквально через день советская авиация бомбила центр нашего городка, так как в центре находились основные части и объекты немцев. Бомба угодила в дом Басанских. Когда арестовывали всех евреев, Басанских никто не искал, считая, что они погибли при бомбежке. На месте их дома зияла огромная воронка. Так семья Басанских прожила на чердаке Крепака до освобождения нашего городка советскими войсками. Все соседи знали об этом, но никто не донес в полицию.
Когда был военный суд над полицаями, все люди просили оправдать федора. Басанский со своей семьей писали письма в высшие органы, чтобы оправдать человека, спасшего им жизнь. И Федору определили пятнадцать лет лагерей на лесоповале, а всех других полицаев приговорили к высшей мере наказания.
… Вскоре на пионерском сборе я рассказала то, о чем поведала мне моя мама. Сына врага народа Шурку даже в пионеры не принимали. И среди нас он один ходил без красного галстука. Тут же я предложила, по возвращении его в школу, принять его в пионеры, но старшая пионервожатая запретила даже поднимать этот вопрос.
Шурка болел очень долго и тяжело. Тогда антибиотиков не было. Лечили стрептоцидом, аспирином и народными средствами. Мама моя говорила, что Шурку выходила баба Настя своими настоями и растирками. За время его болезни мы с ним подружились. Он очень любил читать, и я ему носила книги из библиотеки.
В школу он возвратился после смерти нашего вождя товарища Сталина. Это было в марте.
Одноклассники уже не проявляли жестокости к Шурке, даже старались что-то ему подарить, делились кусочком хлеба с салом. Но Шурка еще больше замкнулся в себе. Внимательно слушал уроки и старался наверстать пропущенный материал. Пятый класс он закончил успешно.
Летом по амнистии возвратился из заключения его отец. Он забрал жену и детей, упаковал необходимые вещи и уехал на постоянное место жительства на лесоповал.
Басанский с женой Раей, мой отец с матерью пришли с ними проститься. Они уговаривали их остаться в Украине, но дядя Федор сказал:
- Мы будем жить там среди таких же амнистированных и будем чувствовать себя свободными и счастливыми, а работы там для всех хватит.
Мы с Шуркой сидели на бревне за домом и все слышали. Потом Шурка, покраснев, спросил меня:
- Почему ты меня спасла? Ведь вы все меня ненавидели и презирали.
- А как бы ты поступил на моем месте?
Он долго молчал, а потом закрыл руками лицо, прошептал:
- Я тебя никогда не забуду.
И тут же поднялся и убежал. У меня в горле стоял ком. Я вдруг почувствовала, что мы никогда больше с ним не встретимся
Как хотелось вкусненького
В маленьком провинциальном городке на Полесье в послевоенные годы большинство детей никаких конфет, кроме «подушечек», не пробовали, а тем более шоколада. И, естественно, желание отведать его было огромное.
Однажды летом, когда мы с подружкой на лугу пасли гусей, к нам подошел соседский Витька Яжевский, встряхивая в руках коробкой из-под «Монпансье» и посасывая что-то за щекой. Он спросил, хотим ли мы шоколадное драже. Если да, то он поменяет каждое драже на пуговицу (на них играли во все азартные игры).
Мы с готовностью согласились и, оставив на него гусей, побежали домой за пуговицами. После войны лишних пуговиц не было, а если учесть, что мои три старших брата играли в эти игры, то все, что можно было отрезать, - уже отрезали. Оставались кальсоны отца.
Никого дома не было, я вытащила из сундука кальсоны, отрезала все четыре пуговицы и отнесла Витьке. Он отсчитал четыре темных шарика. Зимка принесла только две пуговицы от маминого лифчика и получила две конфетки. Я сразу же отправила в рот все шоколадки, но, почувствовав горьковатый вкус, удивилась, на что Витька пояснил, что шоколад всегда горький, и тут же исчез. А Зимка, положив в рот одну конфетку, тут же ее выплюнула, закричав: «Это же козьи бобошки!». Но у меня во рту уже все растаяло, и я, как ни старалась, не смогла выплюнуть, так что «драже» попало в пищевод. С тех пор я не верила тем, кто угощал меня бесплатно сладким.
Однажды, когда мы играли возле дома в «классики», из центра города возвращались девушки, и одна из них – Лида Павленко, взяла из пакетика кусочек, похожий на глину, и стала меня угощать, уговаривая съесть его. Я расплакалась и выбросила этот кусочек в дорожную пыль, сказав, что «шоколадом» меня уже угощали. Она удивилась, взяла снова кусочек содержимого пакетика и стала сама есть, приговаривая, что это очень вкусно и называется «халва».
После этого я решилась попробовать. Впервые в жизни я получила истинное наслаждение! По сей день я не могу забыть тот изумительный вкус: сладость с ароматом подсолнуха.
Да что там говорить о сладостях, если мы не наедались тогда простого хлеба. Мама три раза в день нам, пятерым детям, давала по кусочку хлеба к пище, а оставшийся прятала в сундук под замок. Самым любимым лакомством был кусочек хлеба, политый маслом и посыпанный солью. Когда родителей дома не было, старшие братья спиливали гвоздик, на котором держался язычок от запора, и, не трогая замок, открывали сундучок, честно отрезали всем по кусочку хлеба и смазывали подсолнечным маслом. Затем снова вставляли на место гвоздик, и сундучок был «закрыт». Мама была в недоумении: куда девался хлеб, ведь ключ она носила при себе? Когда она сказала об этом отцу, тот сразу нашел нашу лазейку. После его «профилактики» ремнем (причем порол всех сразу), больше сундучок не запирали, но и хлеб без спроса никто никогда не трогал.
Как-то в новогодние каникулы подружка из соседней квартиры – Нина попала в больницу с воспалением среднего уха. Я прибежала ее проведать и увидела, как больным раздавали обед: борщ, картошку с котлеткой и компот с белым хлебом. Я стояла у стеклянной двери вестибюля и смотрела на все это голодными глазами… Впервые в жизни я испытала чувство зависти к больным. Нина увидела меня и тут же запрятала котлетку с хлебом в карман, а потом, после обеда, вынесла ее мне. Мы сидели в вестибюле на подоконнике и ели этот хлеб с котлеткой вдвоем, пощипывая по маленьким крохам.
Мне так хотелось заболеть, чтобы хоть немного покушать вкусненького в больнице! И когда я возвращалась домой, то принялась есть снег и натирать им щеки. Во дворе сбросила валенки и стала бегать по снегу босиком. Придя домой, сказала маме, что я заболела, и попросила, чтобы она отвела меня в больницу. Ноги, руки и щеки у меня горели, как огонь, и мама уложила меня в постель, поставила градусник. Но температуры не было… Для профилактики мама растерла меня козьим жиром и напоила чаем, настоянным на ветках смородины и малины. Я разрыдалась: рушился весь мой план! Напрасно я бегала босой по снегу и глотала его холодные комочки… Когда я в этом призналась, отец «подлечил» меня еще и ремешком.
Самое удивительное, что, хотя мы жили очень бедно, питались скудно, но – сколько себя помню – никогда не болела. Моя мечта детства – полежать в больнице так и не осуществилась.
Бабуня
Антонина Ивановна Корчак-Чепурковская с дочерью Людмилой и внуком Лёней поселилась в нашем доме в ноябре 1948 года. Антонине Ивановне было за пятьдесят, её дочери – за тридцать, а Лёсику (так они называли Лёню) – десять лет. Их приезд полностью изменил жизнь нашего двора, отношения между соседями и даже внутренний мир нашей ребятни.
Лёсик называл свою бабушку – бабуня, и с тех пор все мы и соседи из близлежащих домов называли её – Бабуня.
Бабуня была удивительная женщина. В ней было столько доброты, сочувствия, внимания и уважения ко всем! Благодаря ей мы узнали ещё про один годовой праздник – День рождения. До её появления никто никогда не считал этот день праздником. Многие даже не знали даты своего рождения. Повсюду царили голод, послевоенная разруха, и родители думали только об одном: как утолить голод своей ребятни.
Не знаю, как Антонина Ивановна узнавала даты рождений каждого ребёнка в нашем доме и их родителей, но именно в этот день она выпекала пирог и во время обеда приносила его имениннику, на корочке было написано его имя. Тогда хлеба не было вдоволь, а здесь – пирог с капустой или с морковкой, или с фасолью! Ещё она ухитрялась вместе с пирогом преподносить личный подарок: или карандаш, или тетрадь, или связанный мешочек для чернильницы. Моему папе она дарила кисет для махорки, а маме – косынку с кружевами, которую сама сшила.
Весной по её инициативе весь наш двор был засеян травой: спорышем и лечебной ромашкой. Только узенькие тропки вели к огородам и к дому. В начале каждого огорода на всю его ширину оставляли метр земли для цветов. От ранней весны до поздней осени наш двор благоухал цветами. В конце двора посадили кусты жасмина и сирени. Под окнами Бабуни разбили две круглые клумбы, где всегда росли маттиолы, астры и георгины.
Все дети боготворили Бабуню и в свободное время стремились с ней пообщаться. Их семья занимала квартиру из одной маленькой комнаты и большой кухни, где стояла русская печь с большой лежанкой, а рядом стояла печка с конфорками. Бабуня затапливала печь только зимой. Тогда она приглашала меня на лежанку, ставила возле вытяжки керосиновую лампу и давала смотреть поварскую книгу «изысканных блюд» в твёрдом переплёте с фотографиями приготовленных и украшенных кулинарных чудес. Особенно запомнился «осетр, запеченный «по-царски». На огромном блюде лежала рыба, на голове которой была корона, а вся она была украшена белой сеткой с цветочками, вокруг лежала зелень, на которой красовались фигурно нарезанные горки овощей. Я никак не могла понять: к чему эти украшения, если рыба и сама по себе вкусная? А Бабуня объяснила, что изысканные блюда готовили «Их Сиятельствам» специально подготовленные повара, которых выписывали из-за границы.
В кухне стояла кровать Бабуни и большой стол, который служил и обеденным, и кухонным, и письменным, где Лёсик учил уроки.
В другой комнате стояли никелированная кровать, мягкий диван с высокой спинкой и круглыми валиками по бокам, платяной шкаф и трюмо. Бабуня приглашала меня в гости и знакомила со своей прошлой жизнью, показывая фотографии в семейном альбоме. Описать альбом невозможно – захватывает дух: он был обтянут бордовым бархатом, углы украшены золотыми пластинками. Альбом закрывался изящной застёжкой, покрытой золотом. Такой диковинки мы не только не держали в руках, но даже и не видели. Листы альбома, где крепились плотные фотографии с гербами и фамилиями, тоже были плотные, с золотыми углами.
Показывая фотографии, Бабуня рассказывала о своей жизни. Вот на фотографии молоденькая девушка в форме воспитанницы Института благородных девиц. Это была красивая девушка с приятным лицом и высоким лбом, обрамлённым русыми волнистыми волосами, заплетёнными в две косы, спадавшими на высокую грудь. Глаза её, излучающие доброту и ум, очаровали меня. Одной изящной рукой она касалась колонны здания, а в другой держала книгу, прижимая её к груди. Фигурка была изящная, а из-под удлиненной юбки виднелись ножки в красивых туфельках. Это была Антонина Ивановна.
На второй странице был портрет молодого человека в офицерском мундире – жениха Антонины Ивановны, который впоследствии стал её мужем – Матвея Корчак-Чепурковского. Он был внебрачным сыном графа Корчак-Чепурковского, который взял на себя его содержание и воспитание и помогал ему в продвижении по службе. Когда Матвей женился на Антонине, граф подарил им меблированный особняк с прислугой. Это был его свадебный подарок.
На третьей странице альбома была фотография молодой семьи. Отец в военном мундире держал на руках одну дочурку, а мать – другую. Мать была одета в пышное светлое платье с кружевами и с большим декольте. У неё была высокая и пышная причёска, а на шее и в ушах сверкали украшения. Это были Антонина и Матвей со своими дочерьми-погодками – Ниной и Люсей. Девочки были одеты в белые пышные платьица с рюшами. У них были ажурные бантики в курчавых волосах. Малышки были похожи на ангелочков с новогодних открыток, которые тоже имелись в альбоме.
Антонина Ивановна не долго жила счастливой семейной жизнью. Нине было пять лет, а Люсе – четыре, когда их отца убили в Гражданскую войну. Их дом реквизировали под Ревком, а Антонину с дочерьми выселили во флигель. Я не знаю, при каких обстоятельствах они оказались в Сибири, но Антонина Ивановна жила там до окончания Великой Отечественной войны. Нина и Люся ещё до войны закончили институты и вышли замуж за советских офицеров. Нина родила дочь Веру в 1937 году, а Люся – сына Лёню в 1938 году. Мужья их погибли на войне. После войны Нина приехала к родителям покойного мужа, к нам в Украину и вызвала сюда свою маму и Люсю с Лёней. Люся имела диплом инженера-технолога, её сразу взяли на спиртзавод химиком-технологом и предоставили квартиру в нашем доме.
Бабуня часто рассказывала, что в Институте благородных девиц, в Смольном, их учили не только изысканным манерам, иностранным языкам и другим наукам, но также шить, вышивать, вязать а также готовить и оказывать первую медицинскую помощь. И это всё ей пригодилось в Сибири, где она преподавала в школе иностранный язык. Там ей самой приходилось и готовить еду, и вязать, и стирать, и шить одежду для своих девочек. Она многому научилась у сибиряков. Часто готовила пельмени (такие маленькие, что умещались по пять штук в ложке), шанежки, кулебяку, и зимой угощала меня строганиной (замороженное мясо в сыром виде строгали тонкими ломтиками, которые сами заворачивались, как древесная стружка, и ели их сырыми, посыпав солью).
Я каждую свободную минуту бежала к Бабуне, чтобы послушать её рассказы про её счастливое детство и Сибирь. Она учила меня вязать на спицах, вышивать и правильно распарывать старые вещи. Ещё она очень любила животных. У неё был кот Барсик. Она никогда его не звала: «Кис-кис!» Если надо его позвать домой, она выходила на крылечко и, гордо подняв высоко голову, обводила взглядом двор и произносила: «Где ты, шалунишка? Барсик! Пора обедать!» Не знаю, каким образом это слышал Барсик, но он стремглав бежал в дом, где бы он ни был.
Бабуня всегда весной покупала на рынке маленьких цыплят и выращивала их до взрослых куриц и петухов. Посреди двора она ставила загородку, чтобы они не разбегались, и чтобы цыплятки выпасались на травке. Барсик их не трогал, а, скорее, охранял: лежал возле загородки и отгонял чужих котов. Но вот беда: он очень любил есть чужих цыплят.
Через огород, на другой улице жила баба Байдыха. Она тоже покупала цыплят, ставила загородку, но Барсик обязательно воровал у неё по цыплёнку в день. Как бы она ни следила, он обязательно своё кровавое дело сделает.
И вот баба Байдыха позвала моего брата Валентина с его другом Борей, дала им по три рубля, чтобы они занесли Барсика далеко в лес. Ребята быстро его поймали, посадили в кошёлку и отнесли в глубь леса. Бабуня три дня искала Барсика, даже плакала. А на четвёртый день Барсик явился домой. Правда, немного исхудал и был какой-то взъерошенный и грязный. Бабуня от радости не знала, что дать ему поесть и первые дни выводила гулять даже на ошейнике.
Прошло несколько дней, и Барсик снова взялся за старое. Баба Байдыха в гневе прибежала к нам, принялась ругать Валика и требовать обратно деньги. Денег уже не было, так как они их истратили в тот же день. Валик пообещал, что они с Борисом утопят Барсика к реке.
Поймав Барсика, они посадили его под корыто, а сами пошли искать мешок и камень. В это время я сидела в тени дома и вышивала. Увидев всё это, я подождала, пока мальчишки уйдут искать орудия утопления, тут же подбежала и подняла корыто. Барсик пулей выскочил и мигом прыгнул в открытое окно Бабуни.
Возвратившись и увидев пустое корыто, ребята всё поняли и стали с мешком бегать за мной и кричать, что утопят меня вместо Барсика. Забежав к Бабуне, я тут же все ей рассказала. Она позвала ребят, дала им по три рубля, чтобы они возвратили их Байдыхе. С тех пор Байдыха не выпускала цыплят в загородку и, сколько помню, никогда их больше не покупала.
Своё детство я не представляю без Бабуни. Она научила меня любить поэзию. Очень часто звала меня к себе, угощала чем-то вкусненьким и обязательно читала стихи Пушкина, Лермонтова, Блока и даже Есенина, которого почему-то в школе не изучали, и его книги нигде не продавали. Она первой познакомила меня с творчеством Антона Павловича Чехова. Когда она читала письмо Ваньки Жукова, я заливалась горькими слезами, сопереживая вместе с ним. Мне кажется, что если бы не ее доброта и щедрость, не знаю, удалось бы нам выжить в те голодные годы.
Однажды к новогоднему вечеру в школе она мне сшила маскарадный костюм «Ночь». Свою чёрную блузу с рюшами и длинную чёрную юбку она обшила звёздами из конфетной цветной фольги. Из картона, обтянутого фольгой, сделала корону, которую украсила наклеенными блёстками из битых новогодних игрушек. Ещё она сшила мне чёрную маску с ажурной вуалью. Я была неузнаваема! Только по чуням, выглядывавшим из-под длинной юбки, ребята догадались, что это я.
Всю жизнь я вспоминаю Бабуню. Она была удивительная и неповторимая. Любовь к ней и восхищение ею останутся во мне до конца дней моих...