Я не знал языка, и ища ночлег, угодил в гостинец.
Но гостинец – пивная в словацком, последствия очевидны.
Но бармен был русский наполовину, хоть отец и смылся, наш язык остался, и мы разговорились.
Не любил он цыган и медведей, ворья записного, но закон охранял их, и был он законопослушный, хоть ружьё и имел на хозяйстве: одно открыто, и винтовку с войны сохранял под порогом в сарае. Говорил: вот увидишь, ещё и она пригодится, власть захватят цыгане и все мы уйдём в партизаны. А за стойкой сидели словаки и не понимали нашей речи, но всё же кивали – а;но самозрейме.
Я остался в деревне и прожил до осени поздней, научившись пасти в седловине овец толсторуных, говоря по утрам двум собакам своим "добре рано", и ложась под навесом от солнца, дождя или ночью.
Так узнал я словаков в деревне старинной над Г'роном. Там росли кругом буки, и песни словацкие пели, я бы мог там остаться, но слишком скучал по России, и вернувшись, уехал в деревню свою на Мологу. И наверное с месяц не мог надышаться борами, матерком простоватым и хлебом наесться колхозным. А потом мы с Сосной непонятную хрень замутили, а потом умер Тоно, и ехать уже расхотелось.