Эпоха футуризма пребывала в недолгом, но твердом убеждении, что ХУДОЖНИК волен выражаться не только общим языком, но и языком личным, а самое главное, языком, не имеющим определенного значения (не сформированным) — заумным. К этому заумному языку поэт может прибегать, когда ему хочется передать неясный, еще не устоявшийся образ, когда он не может (или намеренно не хочет) дать точное название предмету или имени, а стремится только намекнуть на него. Заумь — по мнению футуристов — не только пробуждает фантазию, но и предоставляет полную свободу этой творческой фантазии.
«От смысла слово сокращается, корчится, каменеет, — писал в 1921 году А. Крученых, — заумь же дикая, пламенная, взрывная (дикий рай, огненные языки, пылающий уголь). Заумные творения могут дать всемирный поэтический язык, рожденный органически, а не искусственно, как эсперанто».
Теорию «заумничества» горячо разделяли трое поэтов современников — А. Крученых. Г. Петников, В. Хлебников.
В декларации А. Крученых и В. Хлебникова «Слово как таковое» 1913 года можно прочесть такие рассуждения: «… до нас речетворцы слишком много разбирались в человеческой «душе» (загадки духа, страстей и чувств), но плохо знали, что душу создают баячи, а так как мы, баячи будетляне, больше думали о слове, чем об затасканной предшественниками «Психее», то она умерла в одиночестве и теперь в нашей власти создать любую новую... захотим ли? Нет! Пусть уж лучше поживут словом как таковым, а не собой. Живописцы будетляне любят пользоваться частями тел, разрезами, а будетляне речетворцы разрубленными словами, полу-словами и их причудливыми хитрыми сочетаниями (заумный язык), этим достигается наибольшая выразительность и этим именно отличается язык стремительной современности уничтожившей прежний застывший язык. Этот выразительный прием чужд и непонятен выцветшей литературе до нас, а равно и напудренным эго-пшютистам. Любят трудиться бездарности и ученики, (трудолюбивый медведь — Брюсов, 5 раз переписывавший и полировавший свои романы Толстой, Гоголь, Тургенев), это же относится и к читателю. Речетворцы должны бы писать на своих книгах: прочитав разорви!».
В стихах и прозе кубофутуристы таким образом намеренно применяли массу неологизмов, но и тут прослеживается странное нежелание понять цель и настоятельную необходимость использования неологизма, который уместен для определения в первую очередь до сих пор безымянного понятия. Заумники повсеместно предлагают замену общепринятых слов другими, в ряде случае ничего нового не выражающими, например, «учьбище» вместо «училище» или «учение», «Скакотствует плясавица вокруг весенняго цветка, Но немотствуют. Люди», «умнядь толпоногая». При этом угадывалось упорное желание заменить иностранные слова (хотя мы их встречаем в стихах кубофутуристов в изобилии) русскими, например, «летун» — вместо «авиатор».
Хлебникова, владеющего лучше других метрической формой стиха, едва ли правомерно относили к полноценным новаторам-заумникам. Создается впечатление, что Хлебников скорее примыкал к лагерю заумников по целому ряду творческих причин. Одну из них — возможность свободного эксперимента и публикации в изданиях футуристов — он сформулировал так: «Русские несколько холодны к подвигам своих соотчичей и не заботятся о первенстве. Я вообще сомневаюсь, чтобы в России можно было что-нибудь напечатать кроме переводов и подражаний».
Стихи Хлебникова стилистически разнообразны, они — то классически выверены, то откровенно экспериментальны, то напоминают отрывки из Гайаваты, то переработки известных латинских авторов. Например, такие строки Хлебникова могли быть написаны любым поэтом серебряного века:
В тебе, любимый город.
Старушки чтото есть.
Уселась на свой короб
И думает поесть.
Косынкой замахнулась — косынка не простая:
От и до края
летит птиц черных стая.
Как любопытный факт надо отметить, что много поэм В. Хлебникова написано совместно с А. Крученых («Игра в аду» и др.). В то время, как те же футуристы прежде всего требовали от поэта оригинального лица и самобытности, а уж какая тут оригинальность, если двое могут совместно написать поэму и так, что нельзя узнать: где начинается творчество одного и кончается творчество другого.
«Отец футуризма» и успешный издатель Давид Бурлюк, выпуская в свет книгу творений ГЕНИАЛЬНОГО поэта — Велемира Хлебникова, — препроводил ее такими слова, кои могли бы послужить полезным руководством для читателя в мире хлебниковской поэзии:
«Хлебников — пишет с 1905 года. Путь его творчества: «Училища» (1905 г.), «3веринец» (1906 г.). 1906 и 1907 годы работа над корнем слова; «Спряжение корней» — гениальные «Смехачи». Вот он истинный отец «ФУТУРИЗМА»! Хлебников не подобен поэтам, кои пишут на «пишущей машинке»; рукописи коих заключены в папки с золотым обрезом, автору известна каждая строчка. Хлебниковым созданы вещи подобных которым не писал ДО него ни в русской, ни в мировых — литературах НИКТО. Рукописи Хлебникова хаос — вороха измятых, исписанных бисером бумаг. Из тетрадок его 1905 — 1908 года мы выбрали и се наиболее характерное. Мы сочли своим долгом поместить многие отрывки — в одну, две строки. Гений Хлебников читал свои стихи в 1906—7—8 году в Петербурге Кузмину, Городецкому, В. Иванову и др.— но никто из этих литераторов не шевельнул пальцем, чтобы отпечатать хотя бы одну строку — этих откровений слова. ХЛЕБНИКОВ — НАША ЭПОХА».
На мой взгляд ключевым в оценке Бурлюка является признание Хлебникова «НАШЕЙ ЭПОХОЙ». Воистину поэт времени использовал инструментарий, рожденный этим временем, одновременно рискуя потеряться за рамками этого времени или сохранить извечный статус «словотворца», «речетворца» и «баяча»:
Мизна мизнь
Мир — мы.
Будоль
Будоль будоль.
Василий Каменский в своем предисловии к книге выявляет роль Хлебникова не только как словотворца:
«Хлебников — журчей с горы Русской поэзии. И как журчей он стремист в своем зачарованном беге и в каждом отдельном движении его победа и строгая мудрость завершения. Каждые два — три слова его— взятые случайно — поэма, мысль, красота, самоцельность. Первый он освободил слово, как таковое, придав ему значение великое и открывающее образно-законченное; и — главное — национальное. Как сеятель неологизмов, филологически правильно построенных, он создает первым в русской поэзии особую форму стихотворения, в которой так ярко и глубоко отразилась современная душа. Хлебников — это примечательнейшая личность, доходящая в своем скромном, каком-¬то нездешнем уединении, до легендарной святости, своей гениальной непосредственностью сумел так просто, так убедительно строго пересоздать всю русскую поэзию во имя современного искусства. Гений Хлебникова настолько безбрежен в своем разливе словоокеана, что нам, — стоящим у берега его творчества, вполне достаточно и тех прибойных волн, которые заставляют нас преклониться перед раскинутым величием словопостижения. Хлебников оживил Слово, дал ему движение, окрылил его могучими крыльями и выпустил его на разгульную волю — ярким, мудреным, ядреным».
Нет сомнений в том, что Хлебников открыл новый путь поэтического творчества! Но вот вопрос: кто отправился с ним или после него по этому пути?
Не от тебя ли, незнакомец вчера,
С криком маменьки! он страшен!
Разбежалась детвора?
В своих воспоминаниях Л. Ю. Брик подробно описывает жизнь Хлебникова 1914-1915 годов: «У Хлебникова никогда не было ни копейки, одна смена белья, брюки рваные, вместо подушки наволочка, набитая рукописями. Где он жил — не знаю...
Писал Хлебников постоянно и написанное запихивал в наволочку или терял. Когда уезжал в другой город — чаще всего в Харьков, — наволочку оставлял где попало. Бурлюк ходил за ним и подбирал, но большинство рукописей все-таки пропало. Корректуру за него всегда делал ктонибудь, боялись дать ему в руки — обязательно все перепишет наново, и так без конца. Читать свои вещи вслух он совсем не мог, ему делалось нестерпимо скучно, он начинал и в середине стихотворения способен был сказать «и так далее...» Но очень был горд, когда его печатали, хотя никогда ничего для этого не делал. Говорил он очень мало и медленно, но всегда абсолютно интересно. Очень любил, когда Володя (Маяковский) читал свои стихи, и слушал внимательно, как никто. Часто глубоко задумывался, до того, что рот его раскрывался и был виден язык, голубые глаза останавливались и тускнели. Он очень забавно смеялся, пофыркивал, глаза загорались и как будто ждали, а ну еще, еще чтонибудь смешное. Я никогда не слыхала от него ни одного пустого слова, он никогда не врал и совсем не кривлялся, и я была совершенно убеждена, да и сейчас убеждена в его гениальности».
В апреле 1916 года Хлебникова призывали на военную службу — рядовым 93-го запасного полка в Царицыне. С самого начала солдатчина оказывается для него непосильной, и военная служба становится источником непрерывных мучений: «Я много раз задаю вопрос: произойдет или не произойдет убийство поэта, больше — короля поэтов, Аракчеевщиной? Очень скучно и глупо».
Несмотря на испытания в больнице, Хлебникова, «продержав 3 недели среди сумасшедших» (см. его письмо к Г. Н. Петникову от ноября 1916 г.), отправили в ноябре 1916 года в лагерь под Саратов рядовым в 90й пехотный полк. В письме к Петникову от 22 декабря 1916 года он сообщает: «Я — рядовой 90 зап. пех. полка 7 роты 1 взвода. Живу в двух верстах от Саратова за кладбищем, в мрачной обстановке лагеря». Только после февральского переворота освободился Хлебников из «учебной команды» саратовского лагеря. Получив в мае 1917 года «пятимесячный отпуск», он едет в Петербург, но и тут ого задерживают по дороге, в Твери, как дезертира. Конец лета и осень 1919 года Хлебников провёл в психиатрической лечебнице, известной в Харькове как Сабурова дача, что и спасло поэта от призыва в деникинскую армию, которая 25 июня заняла город.
Психиатрическая лечебница — отличное место для сочинения экспериментальных стихов.
Этот период стал чрезвычайно плодотворным для Хлебникова: он написал большое количество небольших стихотворений, поэмы «Лесная тоска», «Поэт» и др.
После того, как поэту был поставлен диагноз, позволявший избежать призыва, Хлебников остался в Харькове, где вскоре написал утопическую поэму «Ладомир», одно из самых значительных своих произведений. Примерно тогда же, в начале 1920 года, появляется поэма «Разин» с подзаголовком «заклятье двойным теченьем речи, двояковыпуклая речь», каждая из примерно четырёхсот строк которой представляет собой палиндром. Весной 1922 года поэт начал страдать от приступов лихорадки. Поклонник таланта Хлебникова художник Пётр Митурич (будущий муж сестры Хлебникова Веры) предложил в мае пожить в Санталове Крестецкого уезда Новгородской губернии у жены Митурича — Натальи Константиновны. Вскоре после приезда туда Хлебников слёг, поражённый параличом. Удалённость от крупных городов делала невозможной оказание квалифицированной медицинской помощи, уже через две недели у поэта окончательно отнялись ноги, развилась гангрена.
Хлебников — этот исток из коего и в грядущем возможно зарождение новых прекрасных ценностей; Хлебников — этот хаотичный гений; поскольку лишь талант — ясен и строен, Хлебников — тот, кто является сердцевиной всякой современной идеи литературной каждой личности, могущей о себе заявить не на подлом языке гадкого поклонения пред «авторитетами» прошлого или же, что тоже, на низком языке подражания, Хлебников — Председатель Земного шара…
Только мы, свернув ваши три года войны
В один завиток грозной трубы,
Поем и кричим, поем и кричим,
Пьяные прелестью той истины,
Что Правительство Земного Шара
Уже существует:
Оно — Мы.
Вот этот самый Хлебников тихо и незаметно ушел из жизни 28 июня 1922 года в 9 часов утра.
В творчестве второго заумника — Петникова, которому Хлебников передал по наследству титул Председателя Земного шара — начиная к 1930-ым годам — никаких намеков на футуризм и заумь не остаётся: это вполне заурядная советская поэзия такая, как «Октябрь на Неве»:
Итак, был конец октября.
Стужей захлестнутые,
Кратко перекликались пригороды,
И, сжатый тревогой, как улей, гудел
Васильевский Остров.
Третий заумник — Крученых — с 1930-х годов, после гибели Маяковского и расстрела Игоря Терентьева — директора международной компании заумного языка — затихает на долгие годы, вынужденно отходит от литературы лишь изредка выступая с критическими статьями и библиографическими публикациями.
Когда рога оленя подымаются над зеленью
Они кажутся засохшее дерево,
Когда Сердце божие обнажено в словах
Бают: он безумен.
«Что, если пуститься пешком? Конечно, — ответил Хлебников. — Только лапти нужны. Будем читать на улицах стихи. За это нас будут кормить», — заблуждаясь и представляя мир населенным добрыми, незлобливыми людьми строил предположения поэт:
И люди спешно моют души в прачешной,
И спешно перекрашивают совестей морды,
Чтоб некто лицом сумасшествия гордый
Над самым ухом завыл: ты ничего не значишь, эй!
http://stihi.ru/2024/02/02/4197