Из всех сортов ржаного хлеба мне больше всего нравится Дарницкий. Идя с работы домой, захожу в «Александрин» киоск, покупаю там свежий кирпичик, не черствеющий несколько дней, сохраняющий и вкус, и аромат, да напоминающий мне о событиях более чем полувековой давности. Случилось это в Дарнице – левобережном районе Киева, куда в конце шестидесятых, в начале семидесятых мы часто ездили в гости к бабушкиной сестре Нине. Позже она разменяла квартиру и перебралась в Святошино, но Дарница так и осталась в моей памяти одним не очень приятным событием.
Мне было года три или четыре. Предоставленный сам себе, я копался в песочнице во дворе пятиэтажной типовой хрущевки. Моя старшая кузина Оля, которой поручили следить за мной, куда-то умотала вместе с подружкой. Им, десятилетним девахам, конечно же, было не очень интересно торчать в песочнице вместе с таким малявкой, как я. Но и в одиночестве, я не сильно скучал. У меня было детское ведерко, я набивал его песком и утрамбовывал куличики. Занятие это увлекло меня настолько, что я даже не заметил, как противная вредина Оля исчезла.
Она постоянно издевалась надо мной, сколько я себя помню. Русская по отцу и матери, коренная киевлянка, Оля, как и все местные жители «разумела рiдну мову», хотя дома и на улице все изъяснялись исключительно на великом и могучем. Но Оле доставляло особое удовольствие заставлять меня читать вывески магазинов на украинском, или уже позже, когда я освоил букварь, она давала мне украиномовные книжки, а когда я произносил непонятные мне слова на местном суржике с «кацапским акцентом», то довольная сестрица ржала, как конь.
В тот день, солнечный, теплый, летний день вдруг откуда ни возьмись появились лихие гуцулы на деревянных конях. Это были парни лет по тринадцать-четырнадцать. Одетые в живописные белые рубахи с вышивкой на груди, красные шаровары, щегольские сапожки, а кроме того, облаченные в не менее красочные жилеты и бараньи шапки, как у жителей Закарпатья. Они сжимали промеж ног длинные палки с деревянными лошадиными головами. Школы в каникулярное время стояли закрытыми, возможно, эти гарные хлопцы выскочили из какого-нибудь местного клуба или Дома культуры – покурить в перерыве между репетицией фольклорного ансамбля.
Они окружили меня, приплясывая и гогоча. Я смотрел на них снизу вверх и они показались мне не просто рослыми, а уже взрослыми и очень большими, наглыми и насмешливыми. Задав всего один вопрос и получив на него ответ, парни моментально определили, откуда я тут взялся.
«Москалик! – торжествующе завопили они, - а хочешь мы научим тебя хорошему слову?».
Я был мал. Мой словарный запас был еще меньше. Но я с жадностью впитывал любые новые понятия и слова. Гуцулоодетые всадники, гомоня и перебивая друг друга, с пулеметной скоростью выплевывали доселе неизвестное мне слово из трех букв и производные от него, прилагательные, глаголы, причастия, деепричастия. Я вертел головой, пытаясь уловить хоть что-нибудь в этом шуме. И тут предводитель этой шайки, высокий, кучерявый парень властно прикрикнул на остальных. Те умолкли. И тогда атаман нагнулся ко мне и четко произнес это слово. И приказал повторить. Я его произнес, вызвав новый приступ гомерического хохота. Атаман снова и снова приказывал мне повторить, чтобы я запомнил.
Парни, уже не выдержав, повалились, кто на траву газона, кто прямо в песочницу рядом со мной и, задрав ноги к небу, смешно ими дрыгали. По свистку атамана они вдруг резко вскочили, отряхнулись от песка. Атаман снова нагнулся ко мне со своего деревянного коня: «Запомни это слово, малец, оно очень хорошее. Иди домой и там скажи его своей маме!». Дружно загоготав банда скрылась из глаз так же внезапно, как и появилась. А я, наигравшись, отправился в квартиру к бабе Нине.
На кухне суетились и сама хозяйка, и моя родная бабушка, и, конечно же, мама. Помню, как я забежал в дом, скинул сандалики, панамку и зашел на кухню. «Мама, бабушки, а я новое слово знаю!». И торжествующе выпалил его…
Можете себе представить, какой была реакция трех взрослых женщин. Меня, конечно же, отругали, отшлепали и поставили в угол. Я совершенно не понимал за что. На следующий день, когда слезы обиды за несправедливое наказание уже высохли, я снова играл во дворе. Из соседнего подъезда вышел мой сверстник Димка. Он был похож на Знайку из Цветочного города, антипода Незнайки, то есть, меня. Такой же серьезный очкарик, как Гарри Поттер для сегодняшних детей.
Димка, снисходительно глядя на меня, долго и вдумчиво разъяснял, что я сам виноват. «Понимаешь, есть такие слова, которые при взрослых нельзя говорить. Это взрослые слова, которые детям нельзя использовать. То, что ты сказал маме и бабушкам, это у мальчиков имеется, а то, что у девочек, оно называется другим словом». И Димка сказал его мне. И снова предупредил, что использовать их при взрослых не следует. Видя меня приунывшим, Димка-Знайка просветил меня еще одним «взрослым словцом», коротко хохотнув.
За всю свою жизнь я ни разу не слышал ни одного бранного слова от своего отца, не говоря уже о матери. Мне в молодости довелось работать и на заводе, и на стройке, и в армии послужить. Везде в мужских коллективах без такой лексики дела не делаются. Да и во дворе, когда мы играли в индейцев-ковбойцев или рыцарей, мастеря себе деревянные мечи, щиты, луки, стрелы из камыша, нет-нет, да и проскакивало то или иное, запретное для нас, «взрослое словцо». Вспоминая этот случай, когда нарезаю Дарницкий хлеб, и в памяти всплывает цитата из еще одного знатного матерщинника – Игоря Губермана. «Вот вы сейчас матом ругаетесь, а после этими же руками хлеб есть будете».
Наверное, то, что случилось в опоганенной матери городов русских десять лет назад, пусть и не прямо, но все же опосредованно связано с этой грязной лексикой. Не хочу показаться ханжой, но если в тот первый раз, когда я услышал от старших ребят трехбуквенное обозначение «мужского боевого шлема», меня по детской еще невинности оно не шокировало, то уже значительно позже, лет в десять-двенадцать, всякий случай использования матерных слов во дворе или в школе, вызывало у меня внутреннее гадливое чувство отторжения.
И Киев, вторая, или даже третья столица Древней Руси, после варяжской Ладоги и Новгорода, в чьих днепровских водах приняли крещение наши предки, сегодня превратился в настоящую языковую помойку, где селюковский, западенский говор, сильно искаженный полонизмами, тюркизмами и германизмами, нынче щедро сдобрен аглицкой мовой нынешних хозяев этого несчастного обрубка нашей общей большой страны. И кровь там льется совсем не случайно. Ведь если вместо Слова, как основания нашей Логоцентричной цивилизации и культуры из тысяч и миллионов глоток «небратьев» выплевываются поганые ругательства, на ум лишь грех Каина приходит, да еще участь Андрия Бульбенко, младшего сына полковника Тараса Бульбы…
02. 02. 2024 г.