Папа умер. Папе больно.
И в пустом дому
горя, чем пространство полно,
не постичь уму.
Не принять в привычной стыни
коридора хлад.
Не понять, что жизнь отныне
не пойдёт на лад.
Полуправды, полушутки
смерть бросает тень:
пиджаки и полушубки
бьются среди стен,
рукавами гладят дверцы,
тянут хвост шарфу,
будто чают чьё-то сердце
отыскать в шкафу.
Скрип дверей напоминает
жалобный скулёж.
Стёртый тапок подражает
чавканью галош.
Даже воздух, спёртый воздух
в комнате жилой
помнит, что считал здесь звёзды
кто-то пожилой,
что хромал среди пространства,
бормотал, молчал,
неудобств его убранства
уж не замечал,
что он как бы растворялся
в перекрестье рук,
что он просто доверялся
сущему вокруг.
Потому-то все предметы,
даже воздух сам,
говорят, что жизни меты
нас не к небесам
и не к духам направляют,
а прямым путём
всю картину проявляют:
как, куда придём.
Говорите, вещи, гово-
рите же со мной!
Я клянусь, что ваше слово -
весь мой хлеб земной.
Прибегу от ваших кликов
на могильный холм,
буду средь забытых ликов
думать о плохом.
Плохо - что на сём просторе
спутники отца
только холод, только горе,
горе без конца,
камня грубое касанье,
ветра глупый вой.
Только ясное сознанье,
что он там живой.