Золотой павильон в Киото.
Мейнстрим с сюрпризом.
Полицейский на входе благородного вида.
Даже слишком уж благородного вида.
Высоченная изгородь из живых деревьев.
А потом окунаешься в блеск, забыв обо всем.
Будто плавишься вмиг, купаясь в златокипящем
Отороченном водами пышном фонтане солнца.
Золотая ладья так и плывет навстречу,
И, сквозя, амурные стрелы не бьют впопад.
А в душе раз было такое.
Бредешь с толпою,
В глубине ветвей сияние скатов крыши
Напоследок ловишь.
Лучи, становясь как струны,
Обжигают, неся мотив времен заповедных.
И вернуться нельзя.
***
Золотой павильон в Киото.
Слепящий блеск.
И вода золотая, и воздух и звон в ушах.
Имена проступают сквозь дождь золотых лучей.
Кто пришел сюда, снова во власти смятенья чувств.
Глядя сверху потом, вздыхаешь, а то – не мог.
Заходящее солнце забыло умерить блеск.
Совершенства снаружи хватает на то, чтоб ты
Возвратился обратно в сердце, где жег огонь.
***
Сиянье просится в полет, и отраженье заревое
бросает гаснущие стрелы от храма западных ворот.
Твоя - и Тютчева - слеза, да, было время золотое,
и здесь оно остановилось, предвосхищая оборот.
И ты попался на блесну, очарование все то же.
Стиха ворота золотые, за ними старая напасть.
Все та же легкая стопа. Была, прошла, и нет похожей.
И церемонно поклониться. И трудно имя повторять.
И память слово говорит, круги расходятся и тают.
Бессонной памяти экватор все мелет титры, как в кино.
Природа тянется к словам, но ближе музыка витает.
Стихи и вина драгоценны, когда составлены давно.
Как будто сам себе чужой, впадая в прежнее цветенье,
Ты подчиняешься сиянью, отринув нищую судьбу.
И, отдавая свой накал толпы слепящему молчанью,
срываешь стрелы-пируэты на плавком циферблатном льду.
И унесешь в себе огонь времен, когда живое имя
само распахивало крылья в дыханья скомканный бутон.
Недолгой бабочки сюжет – сверканием свергая время,
в лучах замедленных кружиться. Вот жизнь, а все на свете сон.