ВАСИЛИЙ НИКИТИЧ ДОБРЕНКО. 1884 -1961 г.г.
РАЗДЕЛ ТРЕТИЙ.
ПРОЗА.
ПОП ПОД ШЛЕМОМ.
Печатается в сокращении.
Отец Иван лежал в мягкой, душистой постели. В спальне, кроме запаха горелого лампадного масла, терпко пахло чабрецом, которым попадья обильно усыпала комнатушку от блох и прочей твари. Всего часа полтора тому назад батюшка проводил из своего дома нежданных и именитых гостей. Всё что говорено было сегодня в его доме, повергло его тяжёлые раздумья. - Господи! Что же это такое творится в жизни? - Все его устоявшиеся понятия о правде Божией, о всесильном могуществе Господа и о любви святой, вдруг разбились о какие-то мелкие черепки, когда он услышал задушевные признания от уехавших гостей.
А был в его доме генерал отступающих белых войск, с его, отца Ивана непосредственным преосвящённым владыкой отцом Исидором. Теперь только отец Иван познал истинное лицо своего обожаемого духовного пастыря, которому слепо верил и с блаженной радостью целовал руку. Поп Иван не мог выполнять тех поручений и наказов, что наложили на него, как тяжкую епитемью, встревоженные гости. Не мог; душа, одна душа, противилась этому.
- Отец Иоанн! Сиплым волевым голосом внушал ему за чаем владыка. - На твою долю выпала большая священная обязанность. Ты должен поддержать веру святую и наше святое дело победы над взбунтовавшейся чернью. Воспользуй всю любовь к тебе со стороны прихожан твоих; воспользуй их невежество, внушай им все страхи а большевиках-коммунистах, о коих говорил тебе господин генерал. Сильней пугай их, и ты как пастырь ихний, единомышленник наш, создашь этим сильную крепость. Постарайся разбить веру в славословные посулы коммунистов, изображая их обещания чудовищными кознями дьявола. А к тому, что я повелеваю тебе, поможешь рыцарям господина генерала, которые вскоре тайно явятся к тебе, под видом большевиков и будут делать наше общее, святое дело. Укроти смирение личное, святой отец, оно сейчас неуместно. Оно нужно для отвода глаз овцеподобной черни. Вот ты им и воспользуйся, сколько угодно против этих хамов, которые несут нам смерть. А мы обязаны упредить эту смерть, во свою славу. С этим владыка перекрестил склонённого отца Ивана.
Итак всё рухнуло. Рухнула та святая правда, которой поп Иван ещё в юности напитался в семинарии, потом в церквах обширной епархии, при исполнении духовных обязанностей благочестивого, а более всего из священных книг. В чём же тогда правда? Неужели в том, чтобы сделаться лицемером и зверем для себе подобных прихожан, посеять в них злость, смуту, жажду крови близкого своего? Превратить их в лютых зверей друг для друга? И это мне, отцу Ивану, который их любит как забавных и добрых детей? Нет владыка, отец Иван на это не пойдёт! Никогда не пойдёт! И его сковал сон.
Не знает он, в полночь или за полночь, но его за плечо тряхнула испуганная матушка:
- Батюшка, вставай скорей!
- Что такое матушка?
- Беда! Пропали мы. Работник Семён сказал, что большевики в дом стучаться.
- Где? Что? Какие большевики?
- Слышишь: стучат. Кричат: открывай, или давай попа.
- Матушка? Что же мне делать? Бежать?
- Беги, а то тебя убьют. - и попадья стала помогать мужу одеваться.
- Стой, батюшка! Одень-ка ты одежду, что генерал с владыкой для своих рыцарей оставили. Одежда-то большевистская. Тебя и не узнают и пропустят...
- Какая ты у меня умница! Неси... И поп Иван вскоре выходил в красноармейской форме с новенькими красноармейским краснозвёздным шлемом на голове.
- Нет тут никакого попа. - Отрезал он красноармейцам стоявшим с винтовками на крыльце. И пошёл дальше.
- Стой! А ты кто такой будешь?
А ты что, не видишь? Такой же большевик, как и ты...
И один из красноармейцев сорвал за головы попа шлем.
- Ха-ха-ха! Смотрите, да это же настоящий поп. Волосатый!
- К стенке его! - распорядился старший.
Раздался залп. Поп почувствовал боль в груди. Потом ощутил небывалую лёгкость своего тела, будто бы он превратился в пушинку и его понесло вверх. Глянул вниз и ужаснулся: его тело лежало на земле, у крыльца, как прилипший к земле серо-жёлтый обрубок. И удивительно: шлема на голове не было. Господи прими мою душу в златые чертоги Свои. Сошли ангела-хранителя к телу моему которое вон там на земле осталось. Тело раба Твоего Иоанна, убиенного безгрешным... Но это был сон!
- Ох, горе мне, горе! - воскликнул поп Иван и проснулся.
Над ним склонилась жена и что есть мочи трясла его за плечи.
- Горе мне, матушка...
- Горе, батюшка, но деваться некуда. Вставай, большевики давно в дом стучат.
Ну и спал же ты! Я тебя трясла-трясла, а ты пыхтишь словно кузнечный мех и глаз не открываешь. Одевайся скорей!
Через несколько минут в горнице, перед отцом Иваном стояло двое в шлемах, точно таких, какой у него только что, во сне был на голове.
- Здравствуйте святой отец. Мы к вам насчёт квартиры. Не откажите, пожалуйста, если у вас наш командир с комиссаром остановятся.
- Пожалуйста, пожалуйста. Милости просим. Матушка,самовар!
Через час он чаевал вместе с двумя пожилыми, мужественными начальниками, благородными и внимательными. Их одежда висела на вешалке, у порога, а головные уборы - на тумбочке. При свете лампы-молнии их малиновые звёзды как-то лучезарно и притягательно щекотали взор отца Ивана. В душе он сейчас посмеивался над собой, вспоминая, что только-только промелькнуло ему во сне из-за подобного шлема.
Гости расспросили священника о настроениях его прихожан о селе, о жизненных затруднениях жителей и многое кое-что по мелочи. Вскоре командир, - как он определил его при разговорах, - поблагодарил за чай и сахар, ушёл по служебным надобностям. И они остались с глазу на глаз с комиссаром.
Беседуя, отец Иван с любопытством вглядывался в приветливое лицо собеседника, в его голубые, лучистые и бесхитростные глаза. От правого его глаза, наискосок вдоль щеки, багровел глубокий шрам. "Не иначе сабельный". - почему-то подумалось отцу Ивану. И ему не верилось: "Неужели у этого большевика, с сильными узловатыми жилами на руках, и в душе также чисто, как в глазах? Ну Ангел, что есть Ангел! Не могут быть зверями такие люди. Говорят правду, что глаза это зеркало души. Вон конокрад Савелий, грешник мой неисправимый, так тот свои глазищи старается упрятать от людей. Даже на икону святую поднимает их с опаской, а у этого человека совсем не то. Линза! Без пятнышка, без упрёка. Ведь он даже добрее и умнее любого моего прихожанина. Главное - рассуждает легко и просто, и о таком простом и очевидном, что даже мне завидно. Нет, таких предавать анафеме нельзя!"
Проговорили они долго. После он душевно поблагодарил за скромное угощение, обещав прийти к обеду отдохнуть, поднялся, оделся и ушёл. Поп Иван многое передумал за утро и за начавшийся день. Избегая свою добрую и податливую на всё матушку, запёрся в свой кабинетик и проверил по писанному: так ли он отвечал на вопросы комиссара, что он из священного задавал в беседе. Да так. Память отца Ивана была ещё не утрачена. Походив по кабинетику в своих небывалых раздумьях, он твёрдо решил:
- Ерунда! Морочил мне голову мой владыка со своим подвыпившим генералом. Как глупыша морочили. Он оделся, взял в чуланчике узел с генеральским барахлом и отнёс его в штаб "красных". Через три дня он расстригся.
САМОРОДОЧЕК. СКАЗКА.
Это было давно. Очень давно. Но для крупинки меди не существовало время. Медь не могла понимать времени, поэтому она спокойно спала среди других горных пород, куда она спряталась с намерением отдохнуть от утомительного круговорота в огненной массе земли. В её застывший памяти сохранилась лишь понятие: как она впервые образовалась из зеленоватого газообразного облачка где-то вверху, в высоте, при приятной прохладе. Там она и застыла в капельку и, падая на землю не выдержала её жары и вновь превратилась зеленоватое облачко. Так происходило много-много раз: то на высоте - капелька, то в бурлящем огне внизу снова восходящее облачко. Как долго это происходило, медь не осознавала, но ей такое бытие страшно надоело и она жаждала где-то отдохнуть. Она наблюдала, как её соседки, точно так же взлетая и падая смешивались с другими частицами и теряли прежний вид. Как она услышала после, их люди почему-то называли медным колчеданом. Она этого страшно не хотела, а хотела быть сама собой до конца, веря в своё бессмертие и в неизменяемость. Но она завидовала соседкам, находившим покой раньше неё. Поэтому и продолжала метаться в огненных вихрях, оставаясь рабыней собственной веры.
Наконец наступило время, когда она упала застывшей капелькой на что-то горячее, но твёрдое, и больше в облачко не превращалась. Медь несказанно обрадовалась:
- Наконец-то желание моё сбывается!
Она отыскала небольшую расщелину между каких-то отвердевших пород и юркнула в неё всем своим натуральным и душевным существом. И устроилась в полной неге и безмятежности. Но всё же порой тревожилось: над уютной расщелиной ещё грохотала, жгло жарой, полыхали вихри каких-то незнакомых масс. Она боялась как бы ей снова не пришлось взрываться и западала и всё глубже и глубже в щель.
Прислушавшись она поняла, что грохот становится всё глуше и глуше, всё реже и реже, да жара прилегающих к её бокам пород слабее и слабее. Медь успокоилась и погрузилась беспечный сон. Сколько спала она не мерила и не понимала. Как-то любуясь сама собой медь пришла в восторг:
- Какая я красивая!
И действительно, изжелта-красноватый блеск был только на ней одной, и ни на ком больше. Ни на одной из крупинок окружающей её массы. Она уснула вновь в блаженном самодовольстве.
Но какие-то толчки пробудили её от сна. Прислушалась. Да, толчки, но не такие громовые как когда-то, но всё же толчки. Глухие, звенящие. И что испугало крупинку, всё упорнее и упорные толчки приближались к ней. Тут уже не до спокойного сна. Тревога овладела ею, когда вокруг неё вся порода зашевелилась и куда-то исчезла вверх.
- Неужели опять придётся превращаться в облако? - подумала крупинка. -
- Не хочу! Спать, спать и спать!
Как-то она открыла глаза и ослепительный свет на миг затмил их. Он исходил откуда-то сверху. Но он был слабее того, который она помнила превращениях и путешествиях от земли до высот и обратно.
- Но что это? Что за шевелящееся существо? - Она таких не видывала. Вдруг существо потянулось к ней и поняло на высоту, где было ещё светлее. К свету она уже привыкла и не щурилась больше. Худое, измученное существо носило крупинку на каком-то тепловатом предмете в виде луночки и говорило:
- А, самородочек! Какой чистый и красивый.
"Значит я Самородочек!" - подумала крупинка. Испуг у неё прошёл, существо ей ничего плохого не сделало, а наоборот - восхитилось. И вдруг существо снова заговорило:
- Как чиста! Как красива! Ровно детская душа! Вот ты, медный Самородочек, и расскажи детям как мы страдаем, как мы боремся. Расскажи о правде, которую мы ищем и хотим завоевать. Эх, дети, дети!... Самородочек сверкнул ярче,как бы давая понять, что он обещает выполнить просьбу доброго существа приветливого и не злого. Но Самородочек говорить не умел. В этот момент откуда-то появились другое подобное существо, но суровое и отвратительное.
- Чего зеваешь, а не работаешь? - закричало оно.
- А, на самородочек зазевался! Так вот, получай! - И отвратительное существо схватило что-то с земли и что есть силы ударил доброе существо. Раздался глухой удар и стон, доброе существо упало вместе со мной. На меня полилась какая-то красная жидкость. Злое существо позвало ещё кого-то. Пришли двое таких же изнурённых.
- Убрать тачку! А этого - на свалку. Самородочек остался лежать один в красной жидкости.
Потом Самородочек очутился среди разных шершавых предметов. Его долго переваливали, пересыпали, куда-то везли... Ему всё же было жаль существа, которое его подняло так ласково, а потом упало от удара злого и облило его красной жидкостью.
- Какое оно было доброе! Нужно не забыть его наказ и обо всём поведать детям, как оно и велело.
Однажды Самородочек почувствовал, что-то начало сильно пригревать. Потом стало невыносимо жарко, наподобие того, как было давным-давно. Неужели мне опять взрываться и повторять прежнюю судьбу? Ох, страшно! Как же я правду детям донесу? Не хочу! Не хочу! Куда бы это спрятаться? Он попробовал пошевельнуться, но не мог - был сдавлен со всех сторон другими крупинками. И вдруг он заметил, что становится мягким, рыхлым, бессильным. Напряг последние силы, шевельнулся и покатился в виде капли куда-то вниз, между камешков.
- Ах, как жарко! Невыносимо! Наверх, скорее наверх! Но силы иссякли...
Очнулся самородочек на открытом месте, в какой-то посудине. Вокруг стояли добрые существа, похожие на того, что впервые поднял его.
- Ну вот и наша первая плавка! - радовались они. Вот наша кровь!
"Значит кровь во мне? - начал рассуждать Самородочек. - Значит я был облит кровью? Кровью того самого первого моего знакомого? Хорошо! А плавка что это такое?" Но рассуждать дальше ему не пришлось. В посудине становилось всё прохладнее и прохладнее; потом навалили что-то тяжёлое тёмное. Такое тяжёлое, что всё трещало вокруг и как бы расплывалась. Но Самородочек крепился, держался общей массы и через несколько времени они превратились в плоский блестящие лист.
"Как же я теперь выполню поручение?" - загрустил Самородочек и заплакал.
Скучно было Самородочку лежать в общем пласте. Чаще всего печалился он за судьбу свою, боялся пропасть и не донести завещанного. Но тут он узнал из разговоров окружающих его частиц, что существа, превратившие их из одного вида в другой, именуются людьми.
"Значит их зовут люди? Значит на мне людская кровь? Запомню".
Вдруг он почувствовал, что лист взял один из людей и куда-то понёс. Послышался грохот, какие-то резкие стуки, лист дрожал и подвигался ближе к стуку, издавая колебания и лязг.
- Хруп! Хруп! Хру... и Самородочек упал вниз уже каким-то плоским кружочком, не успев опомниться от удара чего-то ясного, круглого, подпрыгивающего. На его теле образовались какие-то шершавинки и веночки. Упал он тоже в посудинку, где уже лежало много таких как он, в точности похожих один на другого. Осмотрел себя - и он такой же. Потом их со звоном высыпали какую-то темноту.
"Вот тебе и на! Опять темница, как когда-то раньше. Скорее, скорее бы к детям" - сокрушался Самородочек.
Но как-то мелькнул свет. Появился человек, который когда-то ударил доброго. Он взял несколько кружочков, в том числе и Самородочек, - и раздал по штучке группе каких-то изнемождённых людей. Самородочек попал в руки какому-то исхудавшему и оборванному.
- Вот тебе и правда! - воскликнул оборванный. Мы их наделали уйму, а нам дали только по одному пятачку.
"Значит я теперь Пятачок?" - усваивал Самородочек.
- Эх, пятачок пятачок! За тебя я четырнадцать часов работал, а хватит детишкам только на хлеб. На молочко уже тю-тю!...
Пятачок блеснул улыбкой:
"Значит я могу дать детям хлеб? А что такое хлеб? Может теперь-то им всю правду расскажу?"
И пошёл Пятачок по белому свету. Побывал и у богатых, и у бедных; узнал и доброту и зло, видел и слёзы и радости, и злобу и жадность. Узнал, что же такое хлеб. Много наслушался горьких рассказов о тяжелой доле среди людей. Но не мог он ещё ничего рассказать, и от этого ему становилось тяжело и грустно. Хотя и покупали на него детям хлеб, но главного ещё Пятачок для них не сделал. И не мог. Он был беззвучен, разговора, как среди людей, у него не получалось. Попал он как-то в руки двух маленьких людей.
Мальчишками называли их большие люди. Двое мальчишек поочерёдно держали его в своих руках и спорили. Хотели меня поделить как-то поровну. Спорили спорили, а потом один из них взял в руку что-то тяжёлое и начал меня колотить. Мне стало больно, шершавинки на мне плющились, меня всего искарёжило и я потерял прежний блеск и форму.
- Ребята, что вы делаете? и Пятачок увидел человека худого, но доброго.
- А мы Пятачок делим поровну.
- А бьёте его зачем?
- Хотим его пополам...
- Эх вы, мудрецы! - человек рассмеялся. - Вы же его теряете совсем. И мальчишки расплакались.
- Постойте. Я вам помогу. Отдайте его мне.
И человек достал из сумочки четыре кружочка, такие же по форме, но гораздо меньше меня.
- Вот тебе две, а это тебе две... И дальше пояснил:
- В вашем пятачке пять копеек. Вот тут и написано смотрите...
"Ага, во мне значит пять копеек. -усвоил Пятачок.
- Буду знать".
- Сейчас я дал тебе две, и тебе две. Сколько не хватает?
- Одной. - хором ответили мальчишки.
- Правильно. Одной, вот такой же. - он показал пятую монетку. - А как же её разделить теперь между вами, знаете?
- Надо перерубить.
- А вот и нет! - он бросил монетку в мешочек, а оттуда вынул две совсем-совсем маленьких.
- Эти монетки называются полушками. - и человек подал по одной мальчикам. Они обрадовались и убежали.
- Искалеченный Пятачок лежал теперь в сумочке рядом с разными кружочками и удивлялся.
"Вот оказывается что во мне содержится! Монетки, копейки, полушки..." И тут он рядом заметил незнакомку, очень похожую на него, но меньше по размеру, хотя крупнее копейки и куда громаднее полушки.
- А ты кто такая? - поинтересовался Пятачок.
- Не "такая", а "такой" - с достоинством ответил кружочек. - Я - алтын. (Монета достоинством три копейки, примечание составителя).
"Ага, значит ещё есть и алтын? Интересно! Значит я не один: полушка, копейка и алтын. Нужно запомнить".
И вновь повреждённый и изуродованный Пятачок пошёл бродить по рукам. Но теперь его почему-то начали опасаться и брали с неохотой. Он заметил ещё, что чаще всего теперь его передавали из рук в руки люди. Больше всего он задерживался у бедных людей, так как богатые на него не давали даже хлеба. Он уже совсем отчаивался: как же мне такому уродливому, теперь донести нужную правду до детей. Как мне выполнить наказ того человека, который полил меня своей кровью? Мне теперь, обезображенному, могут не поверить. Да, да! Если уже не дают за меня хлеба, могут и не поверить.
Как-то он очутился в руках слепого старца, который долго его ощупывал.
- Что же мы будем делать с этим пятачком, Ванятка? - спросил слепец у мальчика-поводыря.
- Не знаю. Хлеба мне на него торгаш не дал.
- А кто это нам его пожертвовал?
- А поп. Тот самый, который, помнишь, сказал: "Бери бери, а то и ничего не получишь".
- Но ничего, Ванятка, мы ему не дадим зря пропасть.
"Какой же добрый, этот несчастный дедушка!" - подумал Пятачок.
- Ванятка, сходи узнай, где поп собирает пожертвования на колокол. И внеси этот пятачок туда. А мы как-нибудь перебьёмся, хорошие и добрые люди нам ещё попадутся. Их - больше...
"Колокол? Что же это за колокол?" - думалось Пятачку.
Вскоре он очутился в соседстве с какими-то разнообразными неуклюжими предметами, и блестящими, и позеленевшими. По сравнению с ними он был такой махонький, что ему стало страшно. И он забрался от них вниз, поглубже. В какой-то момент его вдруг бросили вниз и он только пыхнул в горячей жидкости. И потерял сознание. Очнулся Пятачок на поверхности какого-то круглого предмета и совсем не узнал себя. По соседству с ним спаялись воедино незнакомые блестящие частицы. Они отдавали таким же глянцам, какой был на нём когда-то. Осмотрелся и понял: уже он не Пятачок, а прежний Самородочек, каким был в листе до своего "пятачковства". Вокруг большой иссиня-жёлтой отливки ходили люди и ощупывали её. Вдруг он заметил: из толпы вышел слепец, ведомый тем же мальчуганом. Несчастный подошёл и тоже пощупал:
- Вот тут и наш пятачок, Ванятка! - с радостью в голосе сказал он. - пусть звонит людям во славу Божию. - и стукнул ногтем по поверхности. Самородочек услышал еле-еле уловимый приятный звон.
"Ага, значит я теперь могу звенеть. Вот когда я поведаю людям и детям завещанную мне тайну!"
Попробовал он заговорить, но разговора не получалось никак.
Потом его вознесли куда-то высоко-высоко, и по нём изнутри шлёпался какой-то чёрный предмет.
- Бом! Бом! Бом! - звонко раздавалась вокруг. Иногда звуки менялись по-другому:
- Бум! Бум! Бум! - но так как это было тоскливо, не весело. Порой раздавались более живые звуки:
- Бам! Бам! Бам! И что приметил Самородочек, люди по этим различным звукам внизу вели себя по-разному. Иногда пели, иногда крестились одной рукой, иногда бегали в суматохе. Что это значило, Самородочек не понимал.
Как-то с предметом, в который он вжился уже по-настоящему, что-то произошло несчастное. Прежних звуков уже не раздавалось. Происходили какие-то глухие, дребезжащие, которые не производили на людей внизу никаких действий. Изредка издавалось что-то вроде:
- Брям! Брям! Брям! - И предмет замолк навсегда.
"Вот когда мне конец!" - подумал Самородочек. - Погиб, совсем погиб! Бедные дети! Не узнают они теперь сокровенной правды, что я несу в себе для них".
Долго он валялся в теле тяжелого предмета на каких-то свалках. Совсем потерял блеск и позеленел от безысходной кручины. Ну как-то он очнулся опять-таки от нестерпимого варева и, не успев опомниться как следует, впал в беспамятство. Очнулся он тогда, когда его вместе с другими частицами корёжили, колотили, растягивали. Окончательно он пришёл в себя, очутившись в виде тонкой-тонкой и длинной длинной нити.
- Отличная проволока! - воскликнул один человек другому.
"Значит я теперь проволока" - запомнил себе бывший Самородочек. И вновь впал в прежнюю безысходную грусть:
"Где уж мне теперь! У меня я не нахожу ни начала, ни конца".
Потом проволоку укутали в лёгкие мягкие нити, свернули в моточек положили на полку.
Некоторое время она спала, и только сквозь сон слышала людские разговоры. Под шубкой из ниток ей было уютнее и теплее, чем когда-то.
Проснулась Проволока тогда, когда её из моточка растягивали длину два незнакомых мальчика, очень похожих на тех, что били её, когда она была Пятачком. Растягивая её мальчишки разговаривали:
- А ты не испортишь?
- Почему испорчу? Я схему отлично изучил.
"Что же это за схема такая? - раздумывала Проволока. - Наверняка что-то страшное".
- Ой,ой,ой! Больно! - простонала Проволока, когда её стали резать на коротенькие и на длинные кончики. - Погибла я, погибла! Мальчишки что-то разговаривали, но ей из-за причинённой боли было уже не до слушания их любопытных разговоров. Но Проволочка не погибла. Она чувствовала, как любовно и осторожно мальчишьи руки её крутили, отчищали до блеска, прилаживали к каким-то предметам. Даже чуть-чуть прижигали какой-то закопчёной пластинкой, горячей но не страшной. Ей скорее было приятно от этого, чем больно. И вдруг её закрыли какой-то ящичек. Стало темно. Уже находясь в ящичке она подслушала:
- Ну как получается что?
- Получится, я уверен. На вот послушай...
И Проволока друг вздрогнула. Какая-то сила пошла по её телу, приятно щекоча по поверхности. Раздались какие-то щелчки в темноте ящичка, лёгкое гудение; потом словно озноб пронзил её насквозь и ей стало страшновато. В этот момент услышала людской разговор. Говорил какой-то грубый человеческий голос:
- Ну чудотворцы! Когда же ваше чудо заговорит?
- Вот когда шесть часов пробьёт. - ответил один из мальчиков.
"Гм! Чудотворцы! Чудо какое-то? Шесть часов. Что бы это означало?" - терялась в раздумьях Проволока. - Во что это они меня превратили?" Вдруг её бросило в сильную дрожь. Под какое-то мерное гудение и писк она даже вздрагивала, где не была плотно примотана к предметам. И вот, звук. Звук не похожий ни на звон листа, ни на лязг монеток друг об дружку, не на бомканье колокола. Какой-то звук, очень напоминающий разговор людей в отдалении. Она напрягла свой слух. И...
- Внимание! Говорит Москва...
"О! Да это голос того самого человека, что она услышала впервые, будучи Самородочком. Да, да, это его голос..."
И она радостно дрожа, поняла, что вторит этому голосу, передаёт своей дрожью какую-то силу на пластинку, что совсем рядом с ней, в этом же ящичке; а та дрожит ещё сильнее и как-то игриво щекочет её, Проволоку. И голос, голос, мягкий и ласковый голос, раздающийся совсем рядом, тот самый голос, что она слышала от человека облившего её своей кровью. И Проволока не пугаясь, а радуясь своей дрожжи поняла, что она теперь рассказывает. Рассказывает таким же человеческим понятным голосом, как её первый добрый знакомый, как несчастный слепенький старец, как мальчики, сработавшие из неё чудо. Рассказывала о том, что ей пришлось перетерпеть за своё существование. Рассказывала о всём перенесённой ею в виде наказа от первого увиденного человека. Это его кровь вчеканилась в ласковые слова, которые которые она вырабатывает в тёмном ящичке вместе со своей соседкой - пластинкой.
- Донесла! Как я рада, что донесла! - восхищалась она как никогда прежде. А слова её лились или лились, наполняя всё её существо небывалым блаженством; приятная дрожь в её теле очевидно была током той человеческой крови, в луже которого она когда-то пролежала будучи Самородочком. Проволока гордилась своим прошлым, гордилась тем, как ей из простой и невзрачной крупинки Меди пришлось стать и до конца сохраниться Самородочком, приносящим людям пользу. А больше всего на гордилась своим настоящим, как она теперь оглашает всем заветную правду во имя человеческой радости. А дети слушали, слушали, слушали... И радовались.