Но что же скажем мы о времени прошедшем?
Какими радостьми, мои друг, питались в нем?
Николай Михайлович Карамзин — русский историк, поэт и литератор личность настолько замечательная, что первая четверть XIX века время от времени выводит нас на невольные параллели и сравнения.
Известно, что А.С. Пушкин некоторое время состоял в звании придворного историографа, не решаясь, однако, сравнивать свой скромный труд с трудами Карамзина.
В письме Бенкендорфу, датированном концом июля 1831 года, Пушкин напишет: «Болеe соответствовало бы моим занятиям и склонностям дозволение заняться историческими изысканиями в наших Государственных Архивах и библиотеках. Не смею и не желаю взять на себя звание историографа после незабвенного Карамзина; но могу со временем исполнить давнишнее мое желание написать историю Петра Великого и Eго наследников до Государя Петра III».
Известно, что начитанность Карамзина была необычайна: он отлично знал произведения всех сколько-нибудь замечательных западно-европейских писателей своего времени и недавно умерших. Только по одним стихотворениям Карамзина видно его знание творчества Шекспира, что во времена Карамзина было явлением довольно редким, Сервантеса, Тасса, Петрарки, Тацита, Квинта Курция, Сенеки, Катона, Саллюстия, Гомера, Сафо, лучших греческих философов.
Нельзя не подчеркнуть, что, упоминая Сократа, Платона, Зенона, Эпиктета и других философов, он верно представлял себе сущность учения каждого из них. Точен всегда Карамзин и в мифологии, хотя нередко вспоминает из нее имена и мало-известные — так, он Гермеса иногда называет сыном Майи, Прометея — сыном Япета, Злобу — дочерью Тифона, верно называет он и богиню здоровья Игею и т. д. Отметить это — не лишнее, потому что, если обычай услащать свои стихи мифологическими именами был весьма распространен, то богатство запаса этих имен, равно как и точность и верность их употребления, были свойственны далеко не всем тогдашним писателям; напротив, нередко встречаем мы y них ошибки, иногда прямо забавные, и в отношении не только мифологии, но и истории, чем грешат даже сочинения Державина.
В одном письме из своих писем из Лондона Карамзин в следующих выражениях оценил английскую драматическую поэзию: «В драматической поэзии англичане не имеют ничего превосходного, кроме одного автора; но этот автор — есть Шекспир, и тем англичане богаты».
Успех произведений Карамзина в значительной степени обусловливается его блестящим, легким и простым языком, представляющим поразительный контраст с тяжелой церковно-славянской лексикой предыдущей эпохи. На поприще преобразования русского литературного языка (насколько может сделать в этой области отдельный человек) Карамзина смело можно назвать творцом.
До Карамзина Ломоносов преобразовал русский язык, разделяя его, как известно, на три «штиля»: высокий, средний и низкий, из которых более естественными и употребительными являлись средний и низкий. Высокий же, построенный по образцам латинским и немецким, отличался натянутостью и искусственностью. Последующие писатели старались подражать Ломоносову. Из них некоторые, например, его ближайшие последователи, профессора Московского университета
Барсов и Поповский, подражали ему с уменьем; некоторого успеха достигали также писатели, старавшиеся обработать его средний и низкий штиль. Большинство же подражателей очень неумело заполняло свои произведения тяжелыми славянскими выражениями и длинными периодами (вместо предложений), находя в этом определенную красоту. Карамзин признал этот язык неестественным и, начиная с «Писем русского путешественника», он пишет языком, резко отличавшимся от бывшего до него. Преобразование языка, совершенное Карамзиным, можно разделить на преобразование строя речи — сторону синтаксическую и преобразования лексического характера, т. е. касающиеся отдельных слов, их формы и состава.
Н. М. Карамзин сочинил довольно много стихов, которые составили весь первый том собраний его сочинений, изданных при жизни в 1814 r. (Москва, 8 томов). Сегодня стихотворения эти совершенно забыты; их оставляют без внимания не только читатели, но и специалисты-историки литературы. Отчасти это не удивительно, ведь в русской поэзии Карамзин, как стихотворец, совершенно заслонен такими гигантами, как Жуковский и Пушкин, a в литературной славе самого Карамзина его поэтические произведения совершенно бледнеют пред его историческими и литературными трудами:
Не верь любовнику, когда его рука
Дерзка.
(1798)
Любезна всем сердцам любезная моя;
А ей любезен кто? Не знаю, но — не я!
(1795)
Кроме того, им было введено много новых стилистических оборотов и сочетаний. К преобразованиям лексического характера относятся следующие. Во-первых, Карамзин обогатил русский язык целым рядом неологизмов, которые затем вполне прижились на русской почве, например, представитель, обдуманность, трогательный, достижимый, промышленность, усовершенствовать и т. д. Часть этих слов была придумана им самостоятельно, часть образована путем перевода с иностранных языков. Во-вторых, некоторым словам, существовавшим и до него, он придал новое значение — так, например, развитие — ума, характера; влияние — на душу, разум и т. п. В-третьих, он ограничил количество славянизмов, которыми изобиловал язык предыдущей эпохи. Сделать это было очень легко, так как каждому славянскому слову соответствовало слово на русском языке, которое не употреблялось в литературе только потому, что считалось недостаточно выразительным, или «подлым». Все эти особенности придали языку Карамзина характер легкости, плавности и музыкальности.
Язык Ломоносова еще всеми был признаваем и почитаем в качестве образца языка и слога, в то время как Карамзин, первый, отнесся к нему критически и высказал неодобрение его стилистических начал, в противоположность которым он считал нужным руководствоваться двумя правилами:
— Писать недлинными, неутомительными для восприятия предложениями.
— Располагать слова сообразно с течением мыслей и с особыми законами языка.
Эти два правила относятся к синтаксису, упрощение которого совершилось в сочинениях Карамзина вовсе не в силу подражания французскому или английскому языку, в чем его упрекали многие современники, а в силу потребности ищущего русского ума и вкуса.
СТИХИ К ПОРТРЕТУ И. И. ДМИТРИЕВА
Министр, Поэт и друг: я все тремя словами
Об нем для похвалы и зависти сказал.
Прибавлю, что чинов и рифм он не искал,
Но рифмы и чины к нему летели сами!
(1810)
На лирике Карамзина более чем на лирике кого-либо другого отразилось влияние лирики немецких поэтов периода Sturm-und-Drang, и в частности лирики Гёте.
По характеру и содержанию стихотворения Карамзина имеют так много точек соприкосновения с поэзией Гёте, что объяснять это случайными совпадениями нельзя, тем более, что Карамзин сочинения Гёте отлично знал и, кроме того, был лично знаком с жившим в Москве поэтом Ленцем, который принадлежал к числу довольно видных представителей упомянутого направления. Если Карамзин отчасти и был подвержен влиянию Гёте — что кажется почти несомненным — то он поддавался влиянию лучшего и первого в плеяде писателей своего времени.
Карамзин, человек в высшей степени скромный, мечтательный, даже меланхоличный, в стихотворениях своих проявляет скрытый избыток сильных чувств, возносит гимн страстям и сильным чувствам, воспевает природу не как нечто великое и прекрасное, но говорит о ней часто, как о чем-то очень близком к человеку, иногда даже как о чем-то едином с человеком.
Странник печальный, утешься!
Вянет Природа
Только на малое время;
Всё оживится,
Всё обновится весною;
С гордой улыбкой
Снова Природа восстанет
В брачной одежде.
(Женева, 1789 г.)
Поэзия Карамзина, развивавшаяся в русле европейского сентиментализма, кардинально отличалась от традиционной поэзии его времени, воспитанной на одах Ломоносова и Державина. Наиболее существенными были следующие отличия: Карамзина интересует не внешний, физический мир, а внутренний, духовный мир человека. Его стихи говорят «на языке сердца», а не разума. Объектом поэзии Карамзина является «простая жизнь», и для описания ее простоты он использует простые поэтические формы — бедные рифмы, избегает обилия метафор, других тропов, столь популярных в стихах его предшественников. Важнейшее отличие поэтики Карамзина состоит в том, что мир для него принципиально непознаваем, поэт не предлагает универсальных советов, признаёт наличие разных точек зрения на один и тот же предмет:
ДВА СРАВНЕНИЯ
1
Что наша жизнь? Роман. — Кто автор? Аноним.
Читаем по складам — смеемся, плачем... спим.
2
Что есть жизнь наша? — сказка.
А что любовь? — ее завязка;
Конец печальный иль смешной.
Родись, люби — и Бог с тобой!
(1797)
Я. К. Грот в упомянутом уже «Очерке деятельности и личности Карамзина» говорит: «С того времени, как Карамзин приступил к сочинению истории, он уже не писал ничего чисто литературного и вообще не позволял себе уклоняться в сторону от главной цели. Раз только он отступил от этого правила довольно обширным трудом — своей знаменитой «Запиской о древней и новой России», написанной им в конце 1810 года». Это замечание не совсем верно: Карамзин назначен был историографом 31 октября 1803 года, к 1810 г. он уже значительно продвинул свой труд, в конце 1815 г. были совершенно готовы восемь томов «Истории», a стихотворение «Песнь воинов» прямо датировано 1806 годом, последнее же стихотворение I тома «Освобожденная Европа и слава Александра I». воспевает события 1814 г.
Некоторыми исследователями творчества Карамзина высказывается предположение, что Карамзин перестал писать по другой причине. В 1816 году Карамзин жил в Царском Селе; где его часто посещал Пушкин, написавший уже несколько таких произведений, что Карамзин не мог не понять, какой гений зреет в этом чрезмерно живом, беспокойном, юноше. И вот Карамзин, сказавший еще в царствование Екатерины, что не может воспевать ее дел, потому что:
«Лишь безумец зажигает Свечку там, где Феб сияет» (Ответ приятелю), как истинный философ, как человек с тонким вкусом и широко образованный, и намеренно погасил свою не яркую, но чистую поэтическую свечу, перед восходящим светилом русской словесности.
Об истинном отношении Карамзина к Пушкину мы узнаем из его писем к князю Вяземскому:
2 июня 1816 год.
— Нас посещают здесь питомцы лицея: поэт Пушкин, историк Ломоносов и смешат добрым просторечием. Пушкин остроумен.
24 декабря 1817 года.
— Третий наш собеседник – поэт Пушкин, который у нас в доме смертельно влюбился в Пифию Голицыну, и теперь уже проводит у нее все вечера: лжет от любви, сердится от любви, только еще не пишет от любви.
17 мая 1820 года
— Между тем Пушкин, быв несколько дней совсем не в пиитическом страхе от своих стихов на свободу и некоторых эпиграмм, дал мне слово уняться и благополучно поехал в Крым месяцев на пять. Ему дали 1000 рублей на дорогу. Он был, кажется, тронут великодушием Государя, действительно трогательным. Долго описывать подробности, но если Пушкин и теперь не исправится, то будет чертом еще до отбытия своего в ад. Увидим, какой эпилог напишет он к своей поэмке!
13 июня 1822 года
— Пушкин написал Узника: слог жив, черты резкие, а сочинение плохо; как в его душе, так и в стихотворении нет порядка.
17 августа 1824 года.
— Поэту Пушкину велено жить в деревне отца его — разумеется, до времени его исцеления от горячки и бреда. Он не сдержал слова, мне им данного в тот час, когда мысль о крепости ужасала его воображение: не переставал врать словесно и на бумаге, не мог ужиться даже с графом Воронцовым, который совсем не деспот.
2 декабря 1824
— Вчера маленький Пушкин читал нам наизусть цыганскую поэмку брата и нечто из Онегина: живо, остроумно, но не совсем зрело.
Так в чем же настоящая причина отхода Карамзина от литературы и поэзии?
В чрезвычайно многотрудных для уже немолодого Карамзина хлопотах по изданию и доработке «Истории государства российского», а также тяготивших его болезнях и финансовых проблемах. Весь 1816 и 1817 год Карамзин занимается поиском и выбором типографии для издания «Истории» корректурой, исправлением опечаток, поиском переплетчиков. В январе 1818 года он пишет:
— Теперь остановка за генеалогическими таблицами и переплетом. История моя еще не вышла из переплета, следственно и в свет.
В апреле 1818 года Карамзин начинает хлопотать о доработке и печати уже второго издания многотомника.
9 марта 1821 года он пишет Вяземскому: «Занимаюсь печатанием IX тома Истории», 2 августа 1821 года — «Пишу X том очень медленно».
21 января 1824 года на историографа обрушиваются бытовые проблемы: «Одна деревня сгорела, а орловская не платит оброка и даже не отвечает на мои письма. Мало надежды, что бы и два тома Истории поправили наши финансы: книги не продаются, кроме Полярной звезды».
18 февраля 1824 года «К несчастью, развязка приходит в трудное время, то есть безденежное, не способное для оборотов».
5 мая 1824 «Доселе продано экземпляров X –го и XI –го тома моей Истории около 1800, то есть, менее нежели я думал. Нынешний год не хорош для нашей кассы».
«Лучше читать Одиссею, чем быть Одиссом. — Такой ироничный вывод из происходящего сделает Н.М. Карамзин — поэт, литератор, историограф, произнеся свой знаменитый «Гимн глупцам:
Блажен — не тот, кто всех умнее:
Ах нет! он часто всех грустнее —
Но тот, кто будучи глупцом,
Себя считает мудрецом!
Хвалю его! блажен стократно,
Блажен в безумии своём!
К другим здесь счастие превратно,
К нему всегда стоит лицом.
Ему ли ссориться с судьбою,
Когда доволен он собою?
Ему ль чернить сей белый свет?
По маслу жизнь его течет.
Он ест приятно, дремлет сладко;
Ничем в душе не оскорблен.
Как ночью кажется всё гладко,
Так мир для глупых совершен.