Душу вытрясла эта зима,
ни конца ей не видно, ни края.
Снег идёт... Не сойти бы с ума -
чистит память свои закрома,
список выживших перебирая.
Этот жив, но давно не звонит,
этот, вроде бы, помер, а эта,
у которой глаза, как магнит,
вместе с тем, кто весьма именит
на околице старого света.
Эти беженцы, этих бомбят,
а вот эти сегодня на марше.
Тот, похоже, попал в медсанбат,
он остался один из ребят,
по которым заплачут мамаши,
досчитав до смертельных двухсот,
нахлебавшись по самые уши.
Как же пахнет войной креозот...
Почему же так душу трясёт,
беспокойную глупую душу...
***
В церкви много тонких свечек,
верь-не верь, а жги свечу,
милый мальчик, человечек.
Вижу-вижу, но молчу.
Кой те годик? С виду - пятый.
Что молиться, что реветь...
Дворник шкрябает лопатой
битых стёкол круговерть.
Вправду веруешь? Едва ли.
Но надеешься, поди -
можно прятаться в подвале,
крестик мучать на груди.
Можно истово молиться,
чуда ждать февральским днём...
Бог прикроет? Небылица.
Кто сказал тебе о нём?
Лучше быть, а не казаться,
Я о боге... О каком?
Вроде солнечного зайца
под церковным потолком.
***
Под музыку способней хоронить,
игра от Мендельсона до Шопена
привычна духовым. Короче нить,
и трубы умолкают постепенно.
Но палочкой свершая бранный жест -
распишет дирижёр пространство боли.
Стреляют вновь... Уже не до торжеств.
А пуля... За тобой, не за тобой ли -
откуда знать? Здесь каждый, как солдат,
идёт на смерть, погибших провожая,
здесь выдох множит список скорбных дат,
а жизнь чужая вовсе не чужая.
И старый дирижёр опять взмахнёт
не палочкой, а так - ругнётся матом,
чтоб музыка текла слезами нот
над ним с его костюмчиком помятым.