Издалека, из вызревшей весны,
я внес в спортзал ошметки рыжей глины
на башмаках
и прутья вербы – в длинных
пушистых почках, взрывчато лесных.
В моих глазах ещё пылало солнце,
и буревой весенний водосброс
качал и мчал пласты грядущих гроз.
И в пене рвались радужные кольца.
То рыбы в оперенье золотом –
ленки,
гольцы,
лососи
и форели –
взлетали в небо, дугами горели
и долго в струях таяли потом.
А я, соблазном счастья одержим –
в продымленной одежке, зачерствелый,
один в тайге,
во тьме,
во свете белом,
как ястреб, над протоками кружил.
Слепые воды спиннингом рубя,
скользя по камням, сучьям, липким глыбам,
молил сквозь зубы:
«Рыба! Слышишь, рыба?!
Найди меня! Ведь я люблю тебя!..»
«Там – за тайгою, в городе – опять
она идёт к помосту без улыбки,
без сказки в сердце...
Золотая рыбка!
Я знаю, рыба, что мне пожелать».
Но груз молок и тяжкий жар икринок
их гнал вперёд, сквозь водосброс – туда,
где сильная жестокая вода
вдруг становилась ласково-игривой.
Я сатанел. Но за моим плечом
так солнце жгло, от жажды жить шалея,
что – о своем несбывшемся жалея –
я не жалел, однако, ни о чем.
Я поднимал просторы на плечах.
Я стал способен в горе чуять радость.
И каждый мускул вился водопадом,
и был весной, и яростно кричал.
И вот таким – огромным на земле –
ввалился в зал, заполнив дверь плечами,
и замер.
Зал, пронизанный лучами,
таился в золотистой полумгле.
И девушки, волчком вращая ленты,
сверкали,
словно рыбки,
сквозь лучи.
Неслись, мелькая, обручи, мячи.
И гром реки втекал в аплодисменты.
И вдруг запел серебряно апрель...
То старый Шуберт юношеской дланью
поймал и, угадав мое желанье,
в ручей надежды выпустил форель.
Я застеснялся грязных башмаков.
И позабыл о них мгновенно –
ибо
о н а пришла – мое проклятье, рыба,
вся в золоте от солнечных мазков.
Прозрачная в купальнике своём,
она руками – словно плавниками –
взмахнула –
и мячом, как пузырьками,
заполнила притихший водоём.
Светясь, почти царила в высоте,
рождая то неясное томленье,
от коего – лишь падать на колени
и создавать молитвы красоте.
И мне казалось бешеным грехом
присутствие ценителей и судей,
их снисхожденье, вздохи, пересуды –
попытки жить на зрелище верхом.
Они меня в упор не признавали.
С их точки зренья неуместен был
мой жалкий вид, мой жар и жадный пыл
в святыне граций – вылощенном зале.
Но я-то ведал: утонув в борьбе,
ты вдруг себя постигла не гимнасткой,
а рыбою –
плывущей через сказку
к забытому, к желанному – к себе.
И я – с нелепой вербою в руках
(а впрочем, Шуберт тоже в том повинен)
виновен стал,
что мир ей нынче виден
как жёлтая весенняя река.
Как солнце на зерцалах скальных лбов.
Как сосны, переплавленные с медью.
Как жизнь между рождением и смертью
с бессмертным вольным именем – любовь.
И кончилась спортивная игра.
Теперь она со мной и мне играла.
И вскрикнула шокированно зала:
«Да выключите музыку! Пора...»
И умер Шуберт.
Только опоздал
тот зал в гуманном умерщвленье сказок.
Она осталась рыбой.
И приказом
в мои глаза прозрачный взгляд блистал.
И я – рыбак, в щетине как в стерне, –
от сглазу в сердце хоронивший веру,
восстал над залом
и весну, как вербу,
отдал ей в исступленной тишине.
И, возрастя до древних чувств и слов –
колдун до всхлипа, чародей до хрипа,
я заклинал:
«Ты, золотая рыба, –
желанный мне и страшный мне улов.
Как свет – траве, как хляби – кораблю,
так ты нужна мне в полдень, в полночь, ранью.
Таланом, явью, сказкой, заклинаньем
Повелеваю – выполни желанье:
идем со мной!
Ведь я тебя люблю...»
--
(сборник «Окликание звезд», 1984)
ПРИМЕЧАНИЕ:
*Шуберт Франц – австрийский романтический композитор (1797-1828)
*Талан – народно-поэт., счастливая доля, судьба
*Хлябь (хляби) – устар., неизмеримая глубина (моря или неба), бездна.