В году 84-ом я шутил в поэме «Императорский смотр» от лица генерала Раевского:
Когда я пьян, а пьян всегда я,
Взираю с грустью на юнцов:
За что, сражаясь и страдая,
Им погибать в конце-концов?
Вот декабристы-хунвейбины
Готовят бомбы и дубины,
Вот Пушкин, дерзок и строптив,
Взывает, власти супротив.
Но ни стишки, ни бомба с толом
Жизнь не избавят из тенёт,
Фортуна задом повернет,
И станет молот-серп прес-толом.
Пускай Империя — труха,
Петруху просят потроха.
— Или Адольфа? — брякнул Платов. —
Уж договаривай, не трусь!
(В седых усах усмешку спрятав,
Он знал, Раевский любит Русь).
Повысив голос на октаву,
Тот вспомнил мать побед Полтаву
И Платова родную мать,
Не в силах юмор понимать:
— Каких грядущих самозванцев
России знать ни суждено,
Я верю, ждет Бородино
Всех бонапартов-п….рванцев.
Дай русским рай, мы в ад сбежим,
Раз чужеземный здесь режим.
Похоже, моя дикая эклектика царизма и совка воплотилась наяву.
Почему? По кочану!
Бог пророкам диктует, а поэтов читает.
Что до меня? Высоцким говоря:
Я спокоен — Он мне всё поведал.
«Не таись», — велел. И я скажу:
Кто меня обидел или предал —
Покарает Тот, кому служу.
Не знаю, как — ножом ли под ребро,
Или сгорит их дом и всё добро,
Или сместят, сомнут, лишат свободы…
Когда — опять не знаю, — через годы
Или теперь, а может быть — уже…
Судьбу не обойти на вираже
И на кривой на вашей не объехать,
Напропалую тоже не протечь.
А я? Я — что! Спокоен я, по мне — хоть
Побей вас камни, град или картечь.
1978