Мы не упали до постели,
а мы всходили на постель.
Пусть не постелена метель,
ещё не пели свиристели,
ещё от ягод не пьянели,
хоть был рябиной полон сад.
И медленный, как дни недели,
тлел за высотками закат.
Ты пел про стылые проспекты,
простор постуженных пространств,
и скорой стужи ассонанс
ложился строками в конспекты,
волнами светового спектра,
слепяще слитыми в одну.
И мы с тобой по сантиметру
сентиментально шли ко дну.
Всё пел простуженным альтино
из лучших в деле каватин:
что вечерами ты один,
а вечер пуст, как Pinot grigio,
пустейшее из белых вин,
и кисл, как мина пилигрима.
Затем переходил на bridge -
Про вечер, проплывавший мимо.
На грусть, понятно, нажимал.
Струна под пальцем дребезжала.
Бра лунное в окне дрожало,
Я губы, дурочка, разжала,
Впустив острейшее из жал.
В груди теснилось, трепетало.
Змея бретелек с плеч упала,
и ты воспрянул и дожал...
... Свист лифта сверлит слух. И свёртки
суёшь подмышку мне. Свердловский
со стапелей сойдёт рассвет.
И ты скользнул в свой старый свитер,
что на локтях до блеска вытерт
галёрками аудиторий.
Я выцвела до старых сепий,
истёртая ступнёй ступени,
короче всех твоих историй.
Измяты простыни проспектов,
но всё решается так просто,
не нужен штопор перекрёстков
закупорке дорожных вен.
Мальчишки разоряют гнёзда.
Бульвар деревьев низкорослых
у театра. Я сойду с подмостков.
Но что взамен?
Спадает сутолока суток.
И вечер пасмурный и снулый
уже в дверной вползает створ.
Рассудок истолчён, как в ступе.
Растоптаны судьбы посулы,
скрипит осколками посуды
незавершённый нами спор,
поставленный на стопор. Сор.
Сор наших ссор. Поврозь и соло.
Молчит испуганное слово.
На улице теперь метёт.
Макаровский, Метеогорка -
не марочное и прогоркло.
Внематочная и исторгла.
И пусть теперь под снег уйдёт,
что пропиталось и намокло.