СЛОВНО ИЗ ВОЗДУХА ВОЗДУХ ВЫЖАТ
2023 год
* * *
Можжевеловым веником отхлестал меня Пашка,
говорил: — Ну и черти же крутанули тебя!
Я лежал и покрякивал — хорошо и не тяжко!
Вот немного бы к северу — всё тогда бы, труба.
А когда я прочухался после водки с хреновиной,
под гитару гундосили Городницкого мы.
В том бараке загаженном жрали чай с макаронами,
но пахали, как лошади. А когда из тюрьмы
вышел Пашка в 13-ом, был какой-то он дёрганый,
в драку лез неожиданно — ни с того ни с сего.
Через год, в Украине-то, разобрало на органы
под Дебальцево взрывами беспонтово его.
Вот и вся вам история, вот и вся география.
Песни наши про глупости? Или так — про судьбу?
И кому в этой жизни мы, в чём таком не потрафили?
Хоронили без музыки и в закрытом гробу.
* * *
Нож (рукоятка из крепкого свиля),
сала кусок, сухари на столе.
Как хорошо человеку в тепле!
Вьюга окошко совсем залепила.
В печке трещит, как живая, берёза,
тундра поёт, завывая в трубе.
Что говорить о снегах? О судьбе?
Карцер? Течение туберкулёза?
Сядем, нальём по стакану энзэшной —
этих помянем, и тех, и других.
Если бы ветер сегодня затих!
Если бы царь горевал, безутешный!
* * *
Вышел навстречу мужик с монтировкой —
ну хорошо ещё не с топором:
— Что тебе надо? — А просто литровкой
праздник отметить. Ты будешь? — Пойдём!
Сели в бытовке, нарезали сало,
перемешали колоду и вот
за коммунизм опрокинули — мало,
но хорошо. — А какой идиот
этот… который с экранов… — А хрен ли
нам до него? Ну ещё по одной!
Помнишь, какой мы великой страной…
— Брось, и тогда воровали. Имели
пару футболок… — Ну ёптыть, дурной…
— Я-то? — Да ты-то! — А ну отвали!..
Не утихает, болит….
* * *
В этом году на рябине так много крови —
птицам раздолье, а люди… они-то… что ж,
нынче никто не считает ни слёзы вдовьи,
ни материнские. Разве тут разберёшь,
кто виноват? Только ветер срывает листья,
топчутся утки печальные у пруда.
Как же в России бывает темно и мглисто!
День-то какой? Двенадцатое, среда.
Так что, бывает и хуже. Сегодня снова
где-то бомбили. А сколько убитых? Пять?
Или пятнадцать? Не знаю. Короче, прорва!
Это земная ось повернулась… Взять
для голубей сухари и орехи белке,
семечек тоже синицам, а там пускай
Бог наблюдает: выживут в переделке?
Вряд ли, конечно. А всё-таки значит: ай,
как хорошо! Не замучает совесть, недо-
перелопатит душу вся эта боль.
И остаётся у нас листопад, и небо,
и подберёзовики, собранные в подол.
* * *
А Ты, милосердный, зачем нас преследуешь Ты?
Зачем эти пушки, когда в Мариинке порхает
воздушная девочка и собирает цветы,
и быстрый мотор шелестит, и разводят мосты,
и Стрелка опять говорит Гумилёва стихами?
О Господи Боже, зачем нам сдались дураки?
Империя эта с военными маршами, чтобы
пугать человечество ходу времён вопреки?
А Невский проспект зажигает свои огоньки,
а мы выбираем любовь… Ты пошли эти бомбы
туда, где подземные бункеры, где старики
безумные вновь роковую улыбку Джоконды
хотят уничтожить — лишь ядерный пепел, и прах,
и смерти холодное жало
в бескрайних
мирах.
* * *
Человек один выходит из бункера — мёртвая тишина,
только бешеный счётчик пощёлкивает на поясе,
только выживший ветер гонит мусор и пепел на
обожжённую взлётку. Но, увы, угрызений совести
человек не чувствует, и садится, голову обхватив
(а точнее, шлем непроницаемый — разработку
самой-самой секретной службы): — Господи, кто я? Жив?
Или умер уже? — Ты умер! Ты умер! — чётко
отвечает эхо из-под развалин. А дальше тьма.
И, ботинками серый пепел беспомощно загребая,
человек смеётся: — Надо же, ядерная зима!
Ни весёлой Москвы, ни Парижа, ни солнечного Дубая.
Там такие багровые всполохи, боже мой,
чёрный-чёрный снег, облака свинцовые и густые…
И тогда посреди обожжённой немой пустыни
раздаётся чудовищный, мёртворождённый звериный вой.
* * *
Музыка, медленный снег,
тополь глядит на дорогу.
Сходит с ума человек
и возвращается к Богу.
То ли убит на войне,
то ли свои порешили.
Музыка скорбная не
приподнимает нас? Или
эти слепые кресты
сходят на город лавиной?
Пахнут чужие цветы
кровью и бешеной псиной.
Не получается жить —
шизофрения, хвороба.
Глина по гулкой стучит
крышке солдатского гроба.
* * *
Спит на диване игрунья-кошка.
Ты говоришь: — А давай, Серёжка,
всю новогоднюю ночь не спать.
— Это, — ответил, — идея супер!
Будем про всех, кто ещё не умер,
только хорошее… — А сказать
что же о времени?.. — Ну, Шушарка,
время такое, что небу жарко, —
так отвечаю, а сам гляжу
глазом одним на экран. Кого-то
там волокут в автозак — работа
нынче такая. Понять ежу
это нетрудно, но трудно выжить,
словно из воздуха воздух выжат.
Я улыбаюсь тебе: — Ну-ну,
скоро мы все испаримся — вспышка
и никого… Ни карась, ни мышка,
ни человек не спасётся. Сну
это подобно дурному. Только
мы-то поганцы иного толка:
будем стихи сочинять всю ночь,
будем следить, как ложатся хлопья
снега в окне, и глазами хлопать,
пестиком воду слегка толочь…
Нет же, рифмуется не Европа
русское слово. А этот опыт,
что же, попробуем превозмочь.
* * *
Костёр погас. Я посмотрел на серпик,
пылавший над палаткой: глубина,
безмолвие и звёзды где-то на
пути туда, где некий теоретик
увидел наше будущее. Но
милее мне зелёное руно
травы густой, опята молодые,
и серебро лишайника, ручей
поющий. Восхитительных вещей
таких найдётся множество. Живые,
мы на Земле богаты за пустяк —
за то, что рождены, за просто так.
Но как унять желания чудные?
В космическую мертвенную даль.
нас увлекают топливо и сталь.
О горе нам! И Господи, как жаль,
что делают машины человека
похожим на бессмысленную тварь.
А дальше что? Опять придёт январь.
Лыжня скрипит. На лес ложится снега
морозный, примиряющий покров —
душа чиста, и веселее кровь,
и жар горит в груди от оберега.