***
Нет, будем о грустном, будем –
далёком, родном, напрасном,
хоть хочется больше людям
о грозном или о грязном.
Мы все на этой планете,
оставшиеся одними, –
в саду забытые дети,
что верят – придут за ними.
Живём мы какой-то миг тут,
всё застила цель благая,
но верят: найдут, окликнут…
Ну вот я вас окликаю.
***
Снег падает, как в мягкую постель.
Нежны, но холодны его объятья.
Мой новый год без пиршеств, без гостей,
без ёлки и без праздничного платья.
Черствеет ненарезанный батон,
не стынет студень или гусь на блюде.
Фужеров звон, не знающий, где он...
Зачем всё это, раз тебя не будет.
Но ветка мне в окошко постучит,
но птица на балкон ко мне заглянет.
Моя любовь немножечко горчит,
ей ни к чему демонстративный глянец.
Люблю я эту ночь и свой ночлег,
который на мечту мою ведётся.
Как мягко стелет этот белый снег...
А спать мне всё равно ведь не придётся.
***
Вчера я поздно возвращалась.
Моё окно не освещалось.
Меня там ждал лишь твой портрет,
компьютер, лампа, табурет.
Я в прошлом времени застряла,
шаг по привычке убыстряла.
Но не ответит на звонок
ни муж, ни мама, ни сынок.
Звонок самой себе в квартиру,
глухому и пустому миру.
О пусть услышит тот звонок –
кто тоже так же одинок.
И мир наполнится ответом,
и вспыхнут окна тёплым светом,
и будет чайник и уют,
и руки шею обовьют.
***
Украсим свой нищий рай
гирляндою и звездой.
Причешем души раздрай –
не мучай пока, постой.
Пусть передохнёт тоска,
умолкнет на пару дней.
Пусть будет мечта близка
и люди ещё родней.
Мы встретимся за столом
средь старых любимых блюд
и будем дышать теплом,
как ни был бы холод лют.
Зажги меня, словно ель,
не дай потухнуть глазам.
Услышь меня сквозь метель,
откройся мне, как Сезам.
Мы празднуем Новый год,
забыв на единый миг
о грузе своих невзгод,
о мире, который сник,
о тех, кто сейчас в слезах,
о тех, кто сейчас в гробах…
Смешинка в твоих глазах,
грустинка в твоих губах.
Мы пробуем ворожить,
как пробуют лёд, скользя...
Мы робко пробуем жить,
хоть знаем, что жить нельзя.
***
Что ни день – тоска повтора,
на душе – следы подошв...
Я отдёргиваю штору –
за окошком пляшет дождь.
И слетает вмиг короста,
отдаляется беда...
А казалось бы так просто –
только небо и вода.
Что-то окнам заливает
и пускает пузыри...
Он не только грязь смывает –
очищает изнутри.
В лица превращает рыла,
оттирая до конца
пыль земную, что покрыла
заскорузлые сердца.
Дождик, дождик босоногий,
обними нас, сильвупле!
Ты такой же одинокий,
как все люди на земле.
***
От тебя опять прилетала сойка
и заглядывала в окно...
Мне тебе рассказать бы хотелось столько,
мы не виделись так давно.
Без тебя так холодно тут и голо,
и теплее – где твой портрет,
и ещё где читает стихи твой голос,
что любовью ко мне согрет.
Ты живёшь под клавишей, на экране,
в файле, где для других замок.
Ты помог моей затянуться ране,
ты мне выкарабкаться помог.
И сейчас как можешь меня спасаешь,
посылаешь небесный свет.
Только голос, и на портрете глаза лишь,
и улыбка моей в ответ.
***
Ты говорил, я сошла с картины
Эдуарда Мане.
И так звучало неотвратимо
это «иди ко мне».
Я приходила и это было
лучше, чем всё, что до.
Я тебя так высоко любила,
прямо до верхней до.
Столько было огня и пыла
той затяжной весной...
Боже, как всё давно это было,
словно и не со мной.
Помнят губы, зубы и дёсны
вкус поцелуев тех.
Словно вёрсты мелькали вёсны…
Та была лучше всех.
***
Мы сбегали с работы и совесть не мучила.
Мы бродили по лесу средь белых снегов.
Я влюбилась в тебя – вот так я отчебучила,
враз отбросив ровесников и женихов.
Всё сияло вокруг разноцветными стёклами...
Я была то ль провидицей, то ли слепой.
И казались какими-то тусклыми, блёклыми
все хорошие мальчики рядом с тобой.
Полюбила тебя без оглядки, без спроса я.
В первый раз моей жизни раскрылся бутон.
Засыпала в твоих поцелуях как в розах я,
и не важно мне было, что будет потом.
А потом было счастье всё по нарастающей,
нотой выше уж некуда было нам брать.
Столько лет пролетело, а я-то всё та ещё,
и люблю, как тогда, позабыв умирать.
Мне за счастье свой долг ещё долго выплачивать.
Как несла нас, лаская, морская волна...
Я тобою, мой вечный, баюканный плачами,
пусть неправильно, но так прекрасно больна.
***
Порою ты меня забывал.
Глаза были — словно дуло.
И исчезала я в тот провал,
и руку к тебе тянула.
Ждала, когда растопится мгла,
проснётся иное зренье...
И как костёр в ночи стерегла
те проблески озаренья.
Лечу к тебе на огонь свечи,
ищу души твоей очи.
Узнай меня из своей ночи.
Люби меня что есть мочи.
***
Свалиться в мечту как в море,
и пусть унесёт волна.
Я буду купаться в горе,
но буду тобой полна.
Пусть наши слова безмолвны,
пусть миг, словно вечность, мал.
Меня обнимают волны,
как ты меня обнимал.
Я с жизнью уже не спорю,
покорна ей и робка.
Впадаю в тебя, как в море
известная всем река.
***
Ни дня без строчки, ни слова без нежности,
ни мысли, что не о тебе.
И только так в сплошной безутешности
удержишь душу в тепле.
Любовь и память в платок укутаю,
как кашу, что на плите.
Живых и мёртвых порою путаю,
к твоей прислонясь плите.
***
Ты мне дарил цветы живые,
любил бы и сейчас, старуху.
Но время камень положило
в мою протянутую руку.
Ты отогрел бы от мороза,
и я тянусь к тебе руками...
Мне видится, что это роза,
а это лишь могильный камень.
***
Жизнь и косая сошлись в рукопашной.
Трудно привыкнуть, что больше не та я,
что не безбашенна, не бесшабашна,
что не любимая, не молодая.
Трудно привыкнуть к тому, что теперь я.
Мне не привычны заботы простые.
Я обнимаю сухие деревья,
к небу тяну я ладони пустые.
Пусть не сидеть мне с тобой под оливой
и не читать тебе стихотворенье.
Может быть, я ещё буду счастливой,
в жизни другой и в другом измеренье.
Может быть, кто-то, запутавшись в прошлом,
кто не встречал меня неоднократно,
ночью приходит во сне осторожном,
а по утрам исчезает обратно.
По многолюдной хожу я пустыне,
в лица прохожих гляжу из трамвая,
как они смотрят глазами пустыми
и уплывают, не узнавая.
***
Всё, что прошло, нам таким хорошим
кажется, ярким, как наяву.
Я настоящая только в прошлом,
а в настоящем я не живу.
Я не умею хором и в ногу,
«все как один», «как все так и я».
Я понемногу живу одиноко,
бывшее счастье впрок затая.
На облака, на деревья, звёзды
мне достаточно посмотреть,
чтобы всё стало ещё не поздно,
чтобы смерть отступала впредь.
Руки с утра подставляю солнцу,
день мой, дай большего, чем деньжат!
Дождик разбрасывает червонцы,
что инфляции не подлежат.
Сердце изыщет любые средства,
лишь бы втереться среди теней.
Прошлое пустит меня погреться,
чтоб в настоящем было теплей.
***
Что, сорока, ты мне принесла на хвосте,
расскажи свою главную новость.
А она мне стрекочет: повсюду, везде
о любви вашей слышится повесть.
Но ведь это не новость для мира людей,
слухом полнится каждая полость…
А она: для сорок, голубей, лебедей
это вечнозелёная новость,
что юна, как весна, от восторга дрожа,
что дождём над землёю пролилась,
потому что любовь словно утро свежа,
сколько лет бы она ни продлилась.
О сорока, хоть ты не кукушка, скажи,
сколь любви той отпущено срока?
Но крылами, способными на виражи,
развела как руками сорока.
Хорошо, что не каркала, как вороньё,
и, взлетев, синеву полоснула...
Что блестящего было во мне для неё?
Разве только слезинка блеснула.
***
Сохранила твой на память паспорт.
По нему ты жив, а не в гробу.
Ну услышь же сквозь рыданий насморк –
не могу я больше, не бобу!
Перевод с поэтского на адский,
тарабарский, рваный, горловой…
А слова носить в себе как цацки
и качать мычащей головой.
Шорохи, потрескиванья, стуки
по ночам подбрасывает тьма.
Голым горем пользуются звуки,
чтоб сводить похожестью с ума.
Нас любовь сверслухом наделяла,
окружала музыкой деньков.
Лишь тебе играть я позволяла
на волшебной флейте позвонков.
А теперь стихи мои ласкают
жизнь твою нежнее соловья.
Мои сны к тебе не пропускают...
Там цензура Цербера своя.
И молю невидимое зданье,
припадаю как волна к скале:
– хоть одно загробное свиданье
с крошечным окошечком во мгле!
Тонкий запах прошлого почуя,
холодок таинственный сквозной,
на горючем этом полечу я,
пусть ценой стези своей земной.
Ухвачу небесное за край лишь
и весы мучительно качну...
Но одно ты что-то выбираешь:
или вечность – или ветчину.
Пусть порой продрогну и промокну,
но лишь для тебя в ночной тиши
я держу распахнутыми окна,
двери моей жизни и души.
С кем бы ни свела юдоль земная
средь мирской толпы и чехарды,
я в любом обличии узнаю
лишь твои родимые черты.
***
Сумерки ли сгущаются,
лист шепнёт в тишине –
знаю, они обращаются
только ко мне, ко мне.
Знают, что одиноко мне?
Только с каких-то пор
только с моими окнами
ночь ведёт разговор.
Есть гораздо достойнее,
лучше меня, умней,
но различаю в тоне я
и в оттенках огней
то мольбу, то признание,
то мотив неземной,
сокровенное знание
обо мне лишь одной.
Жизнь недлинная, тленная,
но средь ночи и дня
вся большая вселенная
за меня, за меня.
Сладко чай мне заваривать
в своей кружке большой,
не спеша разговаривать
с мировою душой.
***
Не варюсь в повседневном быте я,
то, что внешнее – не моё.
У поэта — свои события
и своё инобытиё.
Всё, что слышано – не запомнено
и отторжено от меня.
Я и так уже переполнена.
Мне мешает всё, что не я.
Я сквозь листья гляжу зелёные
на прохожих, спешащих прочь.
О какие все приземлённые…
Что сказать мне им, чем помочь?
Как сказать им про это облако,
что подсвечено изнутри?
И про то, что звонит нам колокол?
И про принца Экзюпери?
Эти праздники единения,
эти шабаши площадей
не затмят шепотка растения,
милых теней, родных людей.
И замшелые эти прения,
и призывы куда идти...
У меня свои измерения
и свои маршруты пути.
***
На помин твой я так легка –
все словечки, касанья, смех...
И когда говорят: ты как? –
отвечаю, что лучше всех.
Воскрешать тебя без труда
я умею уже теперь.
Надо только войти туда
и закрыть за собою дверь.
Вы-то думали, мне кранты,
до скончания выть вдовой.
Крибли-крабле – и вот он ты,
словно вылитый, как живой.
Я стираю случайность черт,
отсекается лишний люд.
На чернильной доске ночей
высекается: я люблю!
И заполнен глухой проём,
в нём восходит твоя звезда.
Мы опять с тобою вдвоём.
И теперь уже навсегда.
***
Родная фотография могилы
с улыбкою бессмертною на ней.
Всё не прошло, но всё мне стало мило
и освещает сумеречность дней.
Ты там, и всё на месте. Только ты ли?
И там ли ты, иль ускользнул туда,
где под покровом пепла или пыли
живут все наши прежние года?
Ты здесь, со мной, на краешке подушки,
а не в земле и не на небеси.
Звучат стихи и замолкают пушки,
и светит мне высоко нота си.
А нынче облаков шла переплавка
и облик твой похожим был на треть.
Но пьяница, что плюхнулся на лавку,
не дал мне этот ребус досмотреть.
Мы так с тобой играем ведь, не правда ль?
Ты прячешься за облако, за дом.
И я недаром этой ветке рада,
что дотянулась до меня с трудом.
Ни разу ни на миг не усомнилась,
что ты живой и что навеки мой.
Нет, мне не показалось, не приснилось...
Я не к себе, я к нам иду домой.
***
Твой портрет давно для меня живой.
Ты мне даже киваешь там головой.
Расскажу, как приснился ты мне во сне.
Посмотри в окне – какой выпал снег!
Фильм включу – ты тоже со мной глядишь.
И улыбка твоя прорезает тишь.
Пусть твой голос тёплый навеки стих,
твои веки мой оживляет стих.
Я рукой провожу по твоей брови,
я тебе расскажу о своей любви.
Тебе слушать это не надоест.
Нет, чем эта стена, мне роднее мест.
Твой портрет на уровне моих глаз.
Это в наше прошлое тайный лаз.
Это наш с тобой, только наш секрет.
Всё, что я говорю – не дурман, не бред.
Ты глядишь с портрета как в том году,
отгоняешь прочь от меня беду.
Уходя, говорю тебе: не скучай.
Я с тобою чокаюсь и пью чай.
Приходя, говорю тебе: «Я пришла!»
А иначе – не выжила б, не жила.
***
Над бездной обживать обрывы,
чинить недосожжённый мост,
лечить прекрасные нарывы
и обивать пороги звёзд.
И это всё, что остаётся –
сизифов и мартышкин труд.
Отнимут всё, что нам даётся,
кого мы любим — все умрут.
Была я за тобой когда-то
как за кирпичною стеной.
Теперь за всё пришла расплата,
но очень страшною ценой.
***
Любовь моя обречена летать,
как птица с перерезанною лапой.
Ни перестать не может, ни устать,
ни на минуту оказаться слабой,
иначе рухнет замертво тотчас,
ведь по земле ходить ей больше нечем.
И вот летает, в небо облачась,
и тот полёт неуязвим и вечен.
Так Ихтиандр лишь в море мог дышать,
так птица Феникс лишь в огне крылата.
А у меня лишь на небе душа
способна выводить свои рулады.
В ионосфере можно умереть,
не захотев обратно воротиться.
Но лишь летать, пусть в смерти уж на треть,
как кровью истекающая птица.
***
Зачем ты оставил меня одну
слушать дождь, смотреть на луну,
встречать одиноко осень,
что бьётся плодами оземь.
Минуты длятся пусты, чисты…
Как громко в доме стучат часы.
Как сердце, что рядом бьётся,
но в руки мне не даётся.
Но холод научит ценить тепло,
а тьма — всё то, что внутри светло.
Ты — часть пейзажа, вселенной,
мой вечный, мой незабвенный.
***
Губы были для поцелуев,
руки — гладить и обнимать...
Очень больно себя былую
у теперешней отнимать.
Затянулись твои поминки.
Велика стала мне кровать.
Заметают судьбу пылинки –
больше некому их сдувать.
Помню зелени покрывало,
помню сумерки на реке,
как щека моя ночевала
на плече твоём и руке.
Провожу рукою по рамке,
говорю с тобой по душам.
И затягиваются ранки,
и улыбка ползёт к ушам.
Наши снимки, тома, пластинки
достаю я день ото дня
и, целуя, сдуваю пылинки,
как ты раньше сдувал с меня.
***
Ты сверху крылья распростёр,
моя судьба.
И надо мною тучи стёр,
как пот со лба.
Я не боюсь ходить в грозу,
ведь ты хранишь,
и в снах, что ни в одном глазу,
себя мне снишь.
Меж нами оборвалась нить.
Зачем, зачем?..
Любовь нельзя нам заменить
ничем, ничем.
Как не заполнят голоса
остывших гнёзд,
так не согреют небеса
и холод звёзд.
В своих слезах когда-нибудь
я потону.
Ты там меня не позабудь,
не кинь одну.
Тысяче-первой не сложив,
слагаю песнь,
и верю, что ты где-то жив
и дашь мне весть.
***
Облаками, облаками
всё изнежено кругом.
Так плывут они веками –
белое на голубом.
Мне во сне они включали
этот реквием в раю.
Там душа твоя в печали
ждёт давно уже мою.
Август густ твоим бессмертьем,
всем, что ты с собой унёс.
Я живу под звуки Верди,
эту музыку из слёз.
Облака плывут навстречу
и рисуют профиль твой.
До свидания, до встречи,
лишь кивни мне головой.
***
В сердце памяти незабывшееся,
удержись же за кромку льда,
ускользающее несбывшееся,
уходящее в никуда.
Но минуты его сосчитаны,
и уходит оно светло,
так чудовищно беззащитное
и прозрачное как стекло.
Где-то песня звучит невнятная,
доносясь как с иных планет...
Я хочу объять необъятное
и увидеть то, чего нет.
***
Среди чёрных деревьев, замёрзшей реки
я ищу то, что греет всему вопреки.
Сердце рвётся на части, но там в глубине
вылупляется счастье на выручку мне.
О мой друг сокровенный, которым дышу,
в своих жилах и венах все годы ношу,
между нами пустыни, леса и моря,
но вовек не остынет там радость моя.
Ты за гранью земного, за гранью времён,
в твоём имени много любимых имён,
я с тобою не буду среди облаков,
я тебя не забуду вовеки веков.
***
Слеплю себе гнездо из тишины,
из черепков разбитых прежних жизней,
из нежных слов, что больше не нужны,
вдали от человечьей копошизни.
В окне поставлю алую герань,
повешу занавесочки из тюля.
Сюда не донесётся грязь и брань,
ни шум боёв, ни бешеная пуля.
И будет жизнь спокойна и проста,
и будет всё земное мне до фени...
Но я не просто птичка из гнезда,
а в пепле возрождающийся феникс.
Когда все глотки залиты свинцом
и мир перед концом застыл смиренно,
я птица с человеческим лицом,
из рая залетевшая сирена.
Я буду петь и умирать легко,
горя в огне и возрождаясь снова,
хотя от вас так это далеко,
что вы с земли не слышите ни слова.
***
Мне хочется тепла и воли,
свободы от поклажи лет.
Мне место есть в лесу и в поле,
а в городе мне места нет.
Костра трепещущая пляска,
шумящий лиственный навес.
Нечеловеческая ласка,
глаза, глядящие с небес.
Но я опять впадаю в крайность –
дитя толпы и суеты...
Лес – это странность, это радость,
где души могут быть слиты.
Когда-то мы с тобой бродили
по этим тропкам в тишине,
и никакая Пикадилли
не сможет быть уже нужней.
Защитный цвет так беззащитен,
он камуфляжем подменён,
он в городах на каждом щите,
чтоб показать, как он силён.
И лишь в лесу он непритворен,
зеленоглазый мой кумир.
А птицы реют на просторе
и голосуют лишь за мир.
***
Все места, где я не долетала,
все слова, что не долепетала,
все мечты, что не довоплотила –
всё себе я это не простила.
Ничего не сможет повториться:
не дождётся, не договорится,
не осуществится, не настанет,
и душа рыдать не перестанет.
И останутся лишь эти строчки,
что писались за года отсрочки
от счастливой встречи несомненной
в нашей общей маленькой вселенной.
***
Зима бывает так нежна,
что выхожу, полуодета.
Зима не так уже страшна,
когда в крови осталось лето.
И счастья райского птенец –
смотри – на мой балкон слетает
и говорит, что не конец,
что снег в душе ещё растает.
Необратим любви процесс.
Зима – лишь маска от ковида.
А если снять её с небес –
там светится звезда Давида.
Блеснёт улыбка между туч
как преждевременная милость...
Ну покажись же, ну не мучь!
Там где-то счастье притаилось.
Одежды тёплые тесны,
в надежды хочется одеться.
Как сладко в холод ждать весны,
которой никуда не деться.
***
Вспоминай меня, ненаглядный,
в неоглядном своём Нигде,
так мучительно непонятном –
ты на облаке ли? Звезде?
Скоро мой день рожденья. Розы
приносил ты… теперь без них.
Как он снегом пах и морозом,
твой каракулевый воротник.
Мне во сне в эту ночь приснилось,
как я в тот утыкалась мех.
О спасибо за эту милость,
я проснулась счастливей всех.
Недоступна для жалкой прозы,
я сквозь сон на тебя гляжу.
Я сама куплю себе розы,
на твой памятник положу.
Ты увидишь и улыбнёшься,
в снег укутанный, словно в мех.
И быть может, как я проснёшься
в ту минуту счастливей всех.
***
Я имя твоё повторяла,
шепча его на ходу,
как будто тебя потеряла
и всё никак не найду.
И фото твоё в печали
показывала в анфас:
– Не видели? Не встречали?
Он где-то был среди вас.
Тут где-то тень его бродит…
Дождём лицо залито.
Вон куртка мелькнула вроде,
его воротник пальто.
Я дома тебя искала
и вещи твои брала,
как будто тебя ласкала,
как будто не умерла.
И нет тебя в чебуречной,
и нету в нашем лесу,
а я всё иду по встречной
и в сердце тебя несу.