Трагедия с Диком-сеттером.
Рассказ из повести о детстве "Деньки Господни"
Устремляя взор в светлое и счастливое своё детство, не могу забыть
об одном несчастном случае, который с течением времени не сглаживается,
а наоборот, обостряется в памяти ещё больше, чем в прошлом, и острая
жалость охватывает моё сердце, отзываясь всякий раз щемящей и непрошенной
болью...
Мне двенадцать лет. Каждый денёк Господень для меня — радость. Приближается
конец февраля, а значит, и зимы. В отгоне Южного Казахстана рано сходит
снег. Уже явно пахнет весною. Холмы и песчаные барханы подставляют солнцу
свои снежные вершины, и на них уже кое-где виднеются тёмные проплешины.
Селеньице Каганович оглашается звонким лаем собак, которые празднуют сейчас свадьбы, весело носясь между домами. Все они ручные и ласковые, и я с ними —
в давней дружбе. Наш сеттер Дик тоже носится с ними по хутору, забавно
подняв кверху свой белый, в пушистых кисточках, волнистый хвост. Папка, у которого хорошее настроение (скоро откроется охотничий сезон), разрешает
своему другу вволю набегаться, пока нет для него никакой работы.
Вечер. Собираемся ужинать. Прежде чем сесть за стол, вспоминаем, что
пора покормить и Дика. Отец выходит на улицу и призывает его условленным
свистом. Обычно пёс тотчас откликается, немедленно подбегая к хозяину
с радостным повизгиванием, а если находится далеко, то отвечает звонким
лаем: бегу, мол, бегу! Но на этот раз он не отзывается. Папка, немного встревоженный, заходит домой.
— Доча, — обращается он ко мне, — ты давно видела Дика?
— У-у, давно, — отвечаю, — ещё в обед, когда он пробегал с другими собаками.
Я его подзывала и давала попробовать плюшку с сахаром...
— И я тоже видела Дика, — добавляет старшая сестра Нелли, — наверное, только чуть-чуть позднее, около дома чабана Оспана, который загонял своих овец в кошару*. Недалеко и наш Дик пробегал со сворой собак...
— Надо же, — немного помолчав, задумчиво говорит папка и уже совсем взволнованно добавляет: — Он же никогда так надолго не отлучался!
Наступает ночь. Отец время от времени выходит во двор и зовёт Дика, но в ответ — молчание. Наутро все ходим по Кагановичу и вблизи него, спрашиваем жителей, но никто ничего не знает, и нет никаких следов нашего четвероногого друга. Так в тревоге и поисках проходит день. Утром следующего дня к нам приходит сосед
Оспан и говорит, обращаясь к отцу:
— Леонид Александрыч, вы вчера искали своего Дика? Кажется, я видел примерно
в километре-двух от нашего села Вашего пса. Страшно избитый, он лежит недалеко
от дороги.
— Живой?!
— Да, вроде, дышит...
Родители запрягают рыжего Чалку в сани (меня не хотят брать, но я реву), и
мы втроём выезжаем за хутор... Действительно, почти у дороги лежит наш Дик
в какой-то немыслимой и неестественной позе. Вокруг него густо алеет уже подтаявший окровавленный снег. Опухшие лапы полусогнуты. Голова его — сплошная рана, пугающая запёкшейся кровью, отёками и гематомами. Вместо левого глаза — уродливая, чёрная впадина, из которой ещё по чуть-чуть вытекает струйкой сукровица. Пасть приоткрыта, и виден прикушенный и пораненный язык. Некогда
белая волнистая шерсть Дика, такая ухоженная нами и любимая мною, свалялась, сбилась в тёмно-багровые клочья и напоминает грязную коричневую кошму. Тело собачье избито, истерзано, измучено... Кем? Какие нелюди могли сотворить
такое злодеяние?..
Мне плохо. Я по-настоящему вою. Не плачу, не рыдаю, а вою... Мама прижимает
меня к себе, жалея, что взяла меня, поддавшись на мои уговоры.
— Мамочка! Мамочка! Дика убили! — в истерике кричу я, закрывая лицо руками...
Папка, наклоняясь над своим избитым товарищем, тихонько зовёт:
— Дик, друг мой, жив ли ты?! — в его голосе чувствуются слёзы. И удивительно:
по телу сеттера пробегает мелкая дрожь; мёртвое, казалось бы, собачье тело вздрагивает, в судорогах дёргаются лапы... Дик слабо-слабо скулит, издавая
звуки, похожие на плач ребёнка.
— Слава Богу! Жив-таки! — восклицает папка с болезненно-радостным чувством,
и они с мамой боязливо, чтобы не причинить сеттеру боли, осторожно поднимают почти безжизненное тело Дика и кладут на старое одеяло, расстеленное в санях.
Дома вся любовь наша отдаётся Дику: папка молится за своего друга православным святым Флору и Лавру и священномученику Власию; мама делает какие-то уколы;
я помогаю промывать и перевязывать раны. Кормим с помощью большого шприца без иглы, потом — со спринцовки. Через неделю Дик встаёт, шатаясь, на дрожащие лапы
и пробует есть самостоятельно...
Выздоровление идёт медленно, и всё-таки в течение месяца-двух сеттер поправляется. Однако мы видим, что это уже не тот Дик, что был прежде. Нет
в нём былой радости, нет задора и нет ни к чему интереса. Вместо левого глаза, сияющего раньше янтарём и весельем, — безжизненная впадина, напоминающая о страшной драме.
Эпилог.
Вскоре родители мои узнали имена недочеловеков, измывающихся над Диком. Это
были молодые пьяные чабаны, ранее просившие папку отдать им сеттера.
По-видимому, они хотели взять его насильно с собой. Дик оборонялся (к тому
же он крайне не любил пьяных!), и они в бешеной злобе истязали бедного пса.
Не помню, но как-то они были наказаны. А Дик, став равнодушным и апатичным
псом, прожил после того совсем немного своих невесёлых и унылых лет.
Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий! Помилуй нас, грешных!