Пополудни снег кружился.
Хоронили Эдуарда —
стропальщика. Миокард. А
хоронили сослуживцы,
первым в шествии — начальник.
Шёл последним старый сторож —
борода торчит мочалкой.
Проводы — в очках от солнца.
Так скончавшегося жаль им.
А верней — изображали.
Гузев, босс, всегда смеётся,
притворялся, не иначе.
Размышлял о перспективах
кладки кирпича на даче.
Только сторож, года псины,
без очков. Любая дата —
сторож вечно депрессивный,
потому ему не надо.
Мертвецу (помилуй, Боже)
он был втайне благодарен:
быть "в своей тарелке" может.
На погосте мёрзнут кости
и гусиная рук кожа.
Вот зарыли Эдуарда
на окраине graveyard'а.
Сторож бросил землю тоже.
Тьма сгущалась. Марш утих.
И, упавши на колени,
не стесняясь больше Их,
он завыл. Остановиться
был не в силах. В сонной лени
переглядывались лица:
"Мертвецу он друг был то ли?"
А лохматый сторож воет
о себе, своей юдоли.
Сторожу давно не спится
Он одной Элеоноре
сочинял стихи в миноре.
И смеялась та девица:
"Вы пьянчужка, нос ваш сливой.
Отпустите хоть бородку.
Может быть, придаст вам силы."
Что угодно для сеньоры.
Сделал. Вид как у мочалки.
Нищий, старый, дикий, жалкий.
Сторож для Элеоноры
был, как прежде, некрасивый.
На могиле незнакомца
воет бедный депрессивный.