Кто-то верит – желаешь, и всё обязательно будет.
И поэту напишет все строчки просто... бумага.
И вот так соберутся на площади города люди,
На флагшток поднимая лишь предвкушение флага.
И по ярким артериям мира покатятся вещи:
То коляска какого-то рикши, то перстни тирана.
И, прилипнув нестираным взглядом к квадрату экрана,
Нам всё чаще бывает приятнее, радостней, легче.
Я – упрямое чудо, иль чучело (думайте шире).
Я – Калькутта в весеннем дыму перед Праздником вздоха.
Распростёртое тело писателя в тёмной квартире,
Кто однажды вот так избежал столкновения с Богом.
В этой вере весна. В этой сказке так много ли детства?
В этой поступи каждый прощён и каждый – спокоен.
И никак никуда никому от такого не деться,
Ибо «деться», вы знаете, в сущности, слово такое,
Что пираты молчат, утыкаясь в заумные книжки,
И им буквы смеются оттуда: «Куда ты, бандюга?»
Так порой поцелуй самый первый окажется «слишком».
Так порой лютый враг будет лучше верного друга.
И смыкается утро, приветствуйте, завтра начало
То ли марта, то ли конца начинания мира.
Распростёртое тело писателя скроет квартира,
И опять, как всегда, нам покажется мало… МАЛО!
И захочется тихих ночей с перспективой на ужин,
Иль ручонки ребёнка в своей нерадивой ручище.
Что-то мир не становится, право, не хуже, не чище.
Потому что ему, может быть, это вовсе не нужно.
Потому что ему все заведомо ведомы блага,
И отнюдь не по воле судьбы иль какого-то рока.
И однажды поэту напишет все строчки… бумага,
Чтоб невидимый флаг не сорвался с верхушки флагштока.