Она вошла.
И был ее приход
в глухую келью, где мрачны страницы,
как первый луч разбуженной денницы,
когда неясен будущий исход.
Я ждал всю ночь.
Всю ночь в пустом окне
скакали кроны стадом серых ланей.
И молнии – как вспышки злых желаний –
калили тьму...
На медленном огне
себя я в эту ночь испепелил.
И был промеж добром и преступленьем,
когда услышал тайный хруст ступеней
и лёгкий свист ладошки вдоль перил.
Дверь скрипнула, – как будто от души
зевнула, – током пронизав мне душу.
И я поднялся от стола,
послушен
желанной сказке – или правде лжи.
Я окунулся в древнюю тоску
широких глаз, распахнутых углами
к вискам, –
как будто вымахнул крылами
орел над азиатской твердью скул.
Из глубины немереных веков
с нетерпеливой варварскою силой
желание росло и проносило
меня сквозь крепь рассудочных оков.
И руки стали жестки и грубы.
И губы сохли.
Почему-то с болью
хотелось брать – ломая тело, волю...
И чёрный пот осыпал наши лбы.
«Поверишь ли, я знал... – так я сказал. –
Нет, я не знал... Я не могу поверить...»
Она молчала, прислонившись к двери.
И я тогда взглянул в её глаза.
И отшатнулся!
Смоляная тьма
в них с непонятной яростью клубилась.
Как будто пыль под конной лавой билась
и плавились зажжённые дома.
В них тлел свирепый сумрачный огонь
поруганной не раз в столетьях чести,
под сердцем потаённой жажды мести –
и жажды умыканий и погонь.
Ведь ненависть! За что?
Ошеломлен,
я отступил. И сел за стол. И робко
опять взглянул:
...бежала к солнцу тропка,
а солнце погружалось в синий лен.
Какая тишь! Хлебов туманных зыбь.
И смоляные стены свежих срубов.
И павой, приоткрыв смущённо губы,
плыла навстречу – нежность и призыв.
Глаза – как два притушенных огня.
Подоткнута домашняя юбчонка.
И будто бы под грудью спал мальчонка –
вихрастый и насупленный,
в меня.
«Быть может – самовар?..»
Я сам едва
осознавал, что говорил, что делал.
Но сердце билось, – разрывая тело.
И умерли случайные слова.
Какая же воистину она?
Я взял тесак и стал щепать поленья.
Но рядом –
под материей –
колени
чуть шевельнулись будто бы в томленье.
И накатилась нежная волна.
Но как же сокрушительно тому,
кто объявил себя венцом творенья,
увидеть под божественным пареньем
в него природой вложенную тьму!
Восстать!..
Но ведь во мне восстанет тьма
на то, что свято тянется к любови.
И вновь прорыв – к насилию и боли.
И – тьма как добровольная тюрьма.
Любить!..
Но как же трудно нам любить –
нам, просвещённым детищам природы,
познавшим тягу равенства, свободы,
да не постигшим – как же с ними быть...
Так вот в чем сказка, вот в чем правда лжи!
Я задыхался между правдой крови –
пылающей, как в дни набегов, кровли, –
и между сказкой цвета спелой ржи.
И все-таки – одна любовь верна!..
Я сел к столу, за вечные страницы.
И вдруг –
впуская первый луч денницы –
вздохнула дверь, и в дверь вошла она.
Она вошла – неся с собой восход.
И молча мне ребенка протянула.
Я взял его – неловко и сутуло...
Но все еще неясен был исход.
--
(сборник «Окликание звезд», 1984)