Сора не цепляет око, углубился, тел,
в этом месте я ни дать ни взять землепроходец.
Было время. Осень. Продолжительно летел
камешек в затерянный, заброшенный колодец.
Мелкий дождь. Лишь нарушает таинство тиши
слабый гул идущего поодаль тепловоза.
Значит, говорить с собой здесь одному, в глуши.
Больше ничего. У края. Согнутая поза.
Согнутая поза, согнанная блажь с лица.
Речь, и эта тоже (вырывается: агитка),
неизбежно канет, потускнеет, как жильца
лампочкой истёртая диванная накидка.
На входящего в калитку обращает взор
не велеречивость, и положим смело — Пестель
образца Сенатской, опуская пьяный вздор,
но лишь скрип во время оно пользованных петель.
Так на старого хвостом виляющего пса
(в клипе у Кобейна, помнишь) надевают конус...
Стрелок башенных, я слабо улыбаюсь сам,
производит сдвиг герой дель Торо в "Хронос".
Бог по юности мне сохранил ведро, весло
на дырявой лодке, неизвестному пииту,
посредине Камы, баржа, волны, повезло,
чтобы я услышать смог твою "Аделаиду".
Словно я ещё на лодке. И уже тону.
Равно по воде апостолом хожу я точно.
Сумасшествие определяют по тому
сроку зрения сосредоточенного в точку —
в пропасть, где пропасть. Души доволен Гавриил
этой оголённой стороной моей бакшишем?
Глубина рефлексии — мерило, говорил,
меланхолии, которой мы живём, мы дышим.