Под стены краевого диспансера метёт позёмку март, баюкает больнят. Бетонных клеток ветхих серое на сером, уродливо свернувшись, ветлы спят, и узловато тянут пальцы грязных веток в окошки к людям из-под пыльных шуб. И музыка грустна, и алкоголь не крепок, по радио щебечет белый шум, и петли спят, качаясь, скрипом табуреток отмерено скупое бытие.
На снежном умирающем шитье рисует мёртвых ночь пунктиром алым. За пазухой спит чёрт, прикусывая рёбра, подёргивая лапками беспало, и по-щенячьи влажное тепло с его подбрюшья тянется недобро.
Кто ночью дышит в спальне на стекло с той стороны, мелькая в полынье растопленных дыханием узоров? И больше нет таких ночных дозоров, которые нагрянут и спасут. В бездонном небе проступает весть, что нам уже назначен страшный суд.
Котельная коптит за лесополосу, и снег чернеет, не успев упасть. Зевает город, в небеса раззявив карьера антрацитовую пасть. Загробный мир провинциальной нави сугробы заметут, и только тусклый свет из-за забитых окривевших ставен расскажет мне, что мир уснул не весь.