Тинистый, мерклый октябрьский вечер.
Сырость, покой, полумутная тьма.
Как-то погнулись некрепкие плечи.
Слабну. Ссутулилась как-то спина.
Кожа лишилась подкладки из жира.
В позднеосеннем домишке один.
Царство сырой, умирающей шири -
хитросплетение сотни картин.
Много мертвеющих сосен и ёлок,
короткостриженных клёнов и верб,
как моих книг на полдюжине полок
в доме, который нацелен на сквер.
В стеклообразных глазах алый отсвет,
как из туннеля зрачков средь садов,
а в заболоченных мыслях лишь Моцарт,
словно смешение сотен умов.
Из прошлолетья я выполз болезным,
стал ненавистником, скряжным дедком
и перестал быть кому-то полезным,
и разучился жить с кем-то вдвоём.
Можется мало и хочется меньше.
Даль звездоносного неба в углях.
Кожу приобняли старые вещи,
а не она, что держала в руках.
Примусы звёзд безбензинно сияют.
Дух пенсионный почти что остыл.
Я наконец-то в камине сжигаю
старые письма, что долго хранил.