Когда я её подобрал однажды у мусорного ведра,
такой помятой она была и запачканной,
такой наивной и глупой, вроде больного пуделя,
или пожухлой астры в конце сентября...
Я взял её снова в комнату
и обновил распорядок:
витамины, вода, и какое ни есть
питание в самый раз подошли ей –
она так долго жила на джине, на шпильках от чьих-то волос,
недокуренных сигаретах, протухшем пиве,
и сморщенные лепестки
валились на полинялый ковер, а листья с пушком
засалились от прогорклого сала на стейках.
(Усохшая, вся скрипела она наподобье тюльпана в горшке.)
И сколько всего она вынесла! –
то тёлки тупые визжат полн`очи,
то мы одн`и с ней вдвоём, растрепанные;
я дышу на неё перегаром,
а она из горшка тянет шею к окну.
Ближе к концу, похоже, она почти меня слушала –
это было ужасно...
И когда прислуга, эта кретинка гнусавая,
швырнула её, с землей и всем прочим, в мусорный бак,
я ничего не сказал.
Но уволил наглую ведьму спустя неделю:
мне так одиноко стало.
(с английского)
THE GERANIUM
by Theodore Roethke
When I put her out, once, by the garbage pail,
She looked so limp and bedraggled,
So foolish and trusting, like a sick poodle,
Or a wizened aster in late September,
I brought her back in again
For a new routine--
Vitamins, water, and whatever
Sustenance seemed sensible
At the time: she'd lived
So long on gin, bobbie pins, half-smoked cigars, dead beer,
Her shriveled petals falling
On the faded carpet, the stale
Steak grease stuck to her fuzzy leaves.
(Dried-out, she creaked like a tulip.)
The things she endured!—
The dumb dames shrieking half the night
Or the two of us, alone, both seedy,
Me breathing booze at her,
She leaning out of her pot toward the window.
Near the end, she seemed almost to hear me--
And that was scary--
So when that snuffling cretin of a maid
Threw her, pot and all, into the trash-can,
I said nothing.
But I sacked the presumptuous hag the next week,
I was that lonely.