Синдром единственного ребёнка
(Недетская повесть о детстве)
«Мама, сказка, каша, кошка,
книжка, яркая обложка,
Буратино, Карабас,
ранец, школа, первый класс,
грязь в тетради, тройка, двойка,
папа, крик, головомойка,
лето, труд, колхоз, солома,
осень, сбор металлолома,
Пушкин, Гоголь, Дарвин, Ом,
Ганнибал, Наполеон,
Менделеев, Герострат,
бал прощальный, аттестат,..»
Олег Молотков
1.Ойкумена и окрестности
Есть мнение, что Правду говорят шуты, юродивые и святые. Интересно, кто из них я?
Святые? Ну не-ет, святых исключим сразу, вот уж далеко не святая, ни по характеру ни по внешности. Да и общая тенденция личности частенько оправдывают поговорку «Кулаки чешутся».
Юродивые? Ну наблюдается некоторая юродинка, если за таковую принимать безграничную веру в торжество справедливости и добра.
Остаются шуты. Вот это в самую точку! Примерно с класса пятого – моя штатная должность во дворе, а с девятого в классе и по сей день
Но начнём по прядку. Когда я заявилась в этот мир и громогласно сообщила Ойкумене и прилегающим окрестностям о своём прибытии, весь медперсонал оглох на неопределённо время.
Видимо, с самых первых секунд пребывания в новой среде меня терзали поистине вселенские философские вопросы, и посему, как истые философы и поэты, я бодрствовала по ночам и во всеуслышание излагала свою концепцию мировосприятия и мироустройства. Жаль только меня общественность не понимала. Толмачи в рядах общественности видать были хреновенькими, потому как моё ораторское искусство растолковывали прямолинейно и однобоко, и это толкование сводилось к одному «ребёнок голоден». Но ребёнок не был голоден! Ребёнок требовал внимания слушателей, ежечасного, ежеминутного, ежесекундного.
Надо ли говорить как ликовала общественность, когда было принято решение наконец-то спровадить меня в сопровождении конвоя в лице мамы в другую часть Ойкумены - место дислокации моих ближайших родственников – папы и бабушки.
Первое, что сделал папа когда меня доставили из соответствующего учреждения домой,– это положил в мою кроватку нож. Конечно, по всем правилам надо было бы кинжал, но кинжала у папы в наличии не было, поэтому он и ограничился ножом. Это была старая грузино-армянская традиция – класть в колыбельку новорождённому кинжал, чтобы он, новорождённый, хоть мальчик, хоть девочка рос сильным и здоровым.
А первое, что сделала я – схватила этот ножик (благо, за рукоятку) да так сильно схватила, что еле-еле отобрали.
-Ну точно, - заявила бабушка, мамина мама, - с ножами будет возиться!
- А может быть лучше было положить поварёшку, - неуверенно спросила мама.
-Нет! Нож!– проявляя редкое единодушие в в один голос рявкнули папа и бабушка.
Так, в возрасте нескольких дней я приобщилась к древней традиции владения ножом.
Родители долго мозговали как меня назвать. Все придуманные до этого имена были решительно отметены, хотя бы потому, что они были мальчишескими. Папа предложил Евгенией, в честь бабушки. Но баба Женя воспротивилась, заявив, что она не счастливая и так называть ребёнка не стоит. И в свою очередь предложила назвать Марией в честь папиной мамы. Но папа возразил, что Мария рано умерла, и так называть ребёнка точно не надо. Предложенные мамой имена они тоже забраковали. И тут я не терпящим возражения тоном крякнула что-то наподобие «ле» и выжидательно на всех уставилась. Видя, что они произнорировали моё «ле», я разразилась возмущённым рёвом.
- Точно! – обрадовалась вдруг мама, - Лена! Елена! В честь твоей тётушки, Эдик!
И это имя устроило всех. И прежде всего меня, потому что я тут же прекратила рёв и удовлетворённо заулыбалась.
Да, оно устроило всех, включая соседей и нашего кота Ваську.
Данная частичка Ойкумена, где я поселилась на законном основании, представляла собой коммунальную квартиру на две семьи, а окрестности – двухэтажный восьмиквартирный дом послевоенной немецкой постройки с большим огороженным двором с сарайками и небольшим общественным огородишком на задворках.
Соседка по квартире тётя Валя была милейшей и добрейшей женщиной. Её семья занимала две смежные комнаты. Помимо самой тёти Вали и её мужа дяди Вани в семье была ещё бабушка и трое детей, две девочки и мальчик. Конечно, двух комнат на шестерых было маловато. Но наша-то семья из четырёх человек вообще ютилась в одной.
Как только я начала ходить, то облюбовала кухню и большую комнату тёти Вали. Комнаты в квартире не закрывались на замки, как-то не принято было. Когда уходили из дома двери в комнаты просто прикрывали, а когда все были в наличии двери оставались распахнутыми. Мама строго-настрого запретила мне заходить к соседям, когда их не было дома, и я это поняла, хотя была ещё совсм малявкой. Но когда соседи нахоились дома, я могла в любой момент свободно войти к ним, вскарабкаться на стул или диван и сидеть, болтая ногами и языком. Причём языком – на любые доступные моему пониманию и разумению темы, благо словарный запас был уже весьма большой. По словам родителей, говорить я начала очень рано и в полтора года уже вовсю забалтывала соседей. Тёти Валины дети были значительно старше меня, девочки Таня и Надя любили со мной возиться.
Кухня была довольно вместителная. Там стояла печка-каменка, по уральской традиции её все называли камИнкой по углам притулились два стола – соседей и наш, а вдоль стены у окна располагалась длинная скамья, на которой стояли оцинкованные вёдра с водой, тёти Валины и наши. По вечерам и в выходные все собирались на кухне. Там было весело, взрослые разговаривали, обсуждали новости. Ребята, навостря, уши слушали взрослых или рассказывали о школьных делах. Я мешалась под ногами или играла игрушками.
Жарко пылаа огонь в каминке, на плите в двух кастрюлях булькало варево, в двух сковородках шкварча жарилась картошка. и вкусные ароматы будоражили нюх. Правда, ела я очень неохотно, мало и со скандалами «не буду», «не хочу», «не люблю». И вот однажды тётя Валя сказала: «Леночка, а пойдём к нам кушать суп. У нас суп вкусный! И у нас весело»
И я отправилась к тёте Вале кушать суп. Я сидела вместе со всеми за большим круглым столом, черёпала большой ложкой суп из эмалированной миски и уплетала как что и есть. На следующий день, когда соседи обедали, я по-свойски зашла к ним и уселась за общий стол. Тётя Валя засмеялась и налила мне миску супа, накрошила крошек, и я опять всё умяла. На следующий вечер история повторилась. Ну, как говорится, привадили меня.
Родителям было очень не удобно, что я повадилась на обеды к соседям. И мама стала наливать в такую же эмалированную мисочку свой суп и тайком от меня приносить тёте Вале. Я сидела вместе со всеми за столом, уплетала за обе щёки и нахваливала «тёти Валин» суп. И не могла понять – почему все смеются. Потом важно говорила тёте Вале «спасибо», уходила к себе и заявляла родителям, что у тёти Вали очень вкусный суп и просила маму сварить такой же. Мама с бабушкой и с тётей Валей только посмеивалась. Так продолжалось, наверное, с полугода, пока я однажды не обнаружила, что в моей тарелке совсем другой суп, у меня с фрикадельками, а у остальных борщ. Правда меня уболтали, что суп с фрикадельками съела собачка, осталось только совсем немного для меня, вот тёте Вале и пришлось сварить новый суп. Но тень подозрения уже закралась в мою двухлетнюю душу.
А в три года соседка Надя научили меня писать своё имя. И я маминой губной помадой огромные буквищами подписала наши вёдра на кухне. Теперь на них ярко горела надпись: «Лена». Тётя Валя увидела и расхохоталась: «Ну теперь точно не перепутаем!»
Бабушкин дом был восьмиквартирным, построенным немецкими военнопленными в конце сороковых – начале пятидесятых годов. Бабушка называла его «домом немецкой застройки». Он был двухэтажным, с двумя трёхгранными апсидами на стене с уличной стороны. В апсидах было по три окна, широкое и два узких по бокам. Стены были украшены большими круглыми «пряниками» из цемента, выкрашенными в белый цвет. Таких домиков на нашей улице было несколько и они казались немного сказочными. В нашем восьмиквартирном доме проживало десть семей.
Окрестности Ойкумены представляли собой двор и близлежащие территории. Во дворе была песочница и грибок. Летом меня выпускали во двор в ярко-жёлтом, прямо-таки цыплячьем песочнике и я, сидя в песочнице, целый день что-то строила, возводила, перестраивала. Иногда ко мне присоединялась Надя, она была старше мня лет на шесть-семь, но очень охотно со мной играла. Это была умненькая приятной внешности девочка, которая любила играть в школу, а я в её глазах была достойной ученицей.
Ещё я обожала вертеться у сараек, там наши дворовые мужички, то что-то стругали, то колотили, то чинили велосипеды и мопеды. Какое было счастье, когда мне давали молоток и гвоздик, и я старалась его забить в стену сарая или в забор.
Бабушка, видя такую мою тягу к инструментам, где-то достала для меня маленький молоточек и научила забивать мелкие сапожные гвоздики! Так в возрасте трёх лет я стала счастливым обладателем собственного молотка и первых плотницких навыков. Надо сказать, что бабушка неплохо работала по дереву, знала плотницкое и столярное дело. В роды войны, когда моя мама и её брат были ещё детьми, а мой дед воевал на фронте, умение бабушки работать с деревом очень выручало, она могла и мебель сколотить и ямку для хранения овощей досками обшить, поэтому у ней периодически были заказы, то на полочку, то на табурет.
Зимой Владик, старший брат Нади, строил во дворе горку и мы гоняли с неё на дощечках и ледянках.
На близлежащей территории, прямо за забором нашего двора находился колодец-журавль. Я обожала к нему бегать и смотреть как ведро на длинной толстой цепи ныряет в глубину деревянной, как мне казалось, избушки, а затем выныривает обратно, полное воды. Мои родителя и бабушка как огня боялись этого колодца. Поэтому меня никогда не выпускали во двор без пригляда. Когда мне было года четыре, колодец убрали, колодезную яму засыпали, а неподалёку возвели водную колонку.
Так что, впечатлений от Ойкумены и окрестностей у меня было предостаточно.
продолжение http://stihi.ru/2024/03/26/1534